Вокруг света 1970-04, страница 81

Еще мне приходит в голову, что на этом неведомом мне инструменте можно было бы, приделав к нему руль-мотор, выходить на охоту в море...

В центре хора сидит старик Нутетегин. Слава его уже прогремела от Чукотки до Москвы, где он выступал на Всероссийском смотре художественной сельской самодеятельности, слава его узаконена и определена: он — «классик чукотско-эскимосского танца». Старик привык к тому, что каждый из приезжающих сюда журналистов приходит к нему, расспрашивает его о прежней жизни, а потом просит облачиться в национальную одежду, взять карабин и ведет на берег моря, к ближайшим торосам — фотографировать. Другой бы европейской знаменитости все это, наконец, надоело, но старик уважает чужой труд — раз надо, значит надо. Идет, держит карабин, вглядывается в даль, как когда-то, давно, не в последние годы — слишком стар уже, слаб, чтобы охотиться.

Нутетегин — значение этого имени попалось мне у Тана-Богораза в его монографии «Чукчи». Красивые имена у чукчей: Тнентыгрев — это значит «Спустившийся с рассвета», Тнечейвун — «Пришедший пешком от рассвета», а Нутетегин — «Предел земли». Но он и в самом деле с «предела земли», родился и вырос в Наукане, на самой крайней точке Чукотки. Несколько раз я ходил туда — это в двадцати километрах от нового поселка — и видел Наукан: развалины оставленного жителями (переселившимися в новые поселки) селения, стены жилищ из камней, переложенных землей, крутой обрыв к морю, и вечная — даже зимой, когда все замирает, — толчея льдов в проливе...

— Яа-а... Яа-а-йа-а, — высоким, тонким голосом начинает старик.

Хор подхватывает, включаясь не весь сразу, а постепенно: сначала другие старики с бубнами, потом мужчины, а за ними и женщины. Разом гремят бубны. Если вы наделены воображением, то услышите в песне и шум волн, и крик птиц, и рев ветра; если не наделены... все равно услышите.

Из хора выступают танцоры: один, или два, или целая группа. Танцор обязательно в варежках или перчатках — на репетиции они пользуются обыкновенными, купленными в магазине. Для чего, кстати, они? Ведь в остальной одежде на репетиции «жизненной правдой» пренебрегают. Это там, на смотре в Анадыре или в Магадане, они выйдут во всем великолепии наряда — в легких расшитых кухлянках, камлейках, торбасах и узорных рукавицах — а здесь они по-домашнему: мужчины в обычных европейских брюках, ковбойках и... в варежках.

Между тем начинается танец — «Охота с копьем». Охотник — Аляпендрин — выслеживает зверя. Резкое движение туловищем в одну сторону, в другую. Согнутые и широко расставленные ноги на месте. Увидел. Подкрадывается... Только впечатление, что подкрадывается — ноги по-прежнему па месте. Хор подбадривает. Бубны стучат. Выглядывает, прячась, из-за тороса. Примеряется. Хор неистовствует, сквозь пение слышатся отдельные выкрики. Кидает копье. Хор разом смолкает, слышны только резкие глухие удары бубнов. Бросает закидушку-акын, вытаскивает добычу, перебирая ремень руками. Под возобновившееся торжествующее пение поворачивается спиной к добыче, перекинув ремень через плечо, — и потащил, коротко переступая по-прежнему широко расставленными ногами. Что это? Древняя молитва

или воспоминание об удачной охоте? Когда море закрыто, и нет охоты, и свирепствует ветер, и соседней яранги не видно за несущимся снегам, мне кажется, все здесь: и жажда движения, и воспоминание, и предвкушенье того дня, когда утихнет пурга, проглянет солнце и на горизонте глаз различит нечто вроде темного облака — дымящееся на морозе разводье. Теперь же это — искусство.

Исконно мужские танцы: «Охота на песца», «Охота на каяке», •— сменяются женскими: «Шитье», «Сбор зеленых кормов». Женщины не ставят ноги так широко, как мужчины, наоборот, ступни их ног составлены вместе, в движении только голова, руки, плечи, туловище, и так они ухитряются передать и глупую радость недавно народившегося олененка, и снисходительную материнскую нежность важенки.

Когда знаешь название танца, легко видеть в движениях танцора определенный смысл, угадывать сюжет.

Новое время — новые танцы. В репертуаре ансамбля — «Моторист», «Санитарка», «Фестивальный танец», «Космонавты»... В «Космонавтах», правда, внимательный глаз уловит отзвуки, и движения, и развитие другого, давно сочиненного танца о летчике — «Петренко делает посадку». Это любимый танец Гонома. Он высматривает путь впереди, широко разбрасывает руки, кричит, заходит, накренясь, и садится, поднимая лыжами тучу снега. Сам Петренко давно на пенсии и покинул север, но танец о нем остался. Сейчас здесь летает его ученик Комков, и иногда, в знак уважения и к его мастерству, танец исполняют в его честь: «Комков делает посадку».

Но главное, для чего я прихожу не только на концерт, но и на каждую репетицию, — это надежда, что Нутетегин исполнит свой танец Ворона. Это старый, говорят, сочиненный им еще в Наукане танец. Если Нутетегин — классик, то это — классика. Каждое движение танца давно отработано, отшлифовано до мелочей, и на обычной репетиции нет нужды повторять его, но иногда Нутетегин, задав мелодию хору, вдруг откладывает ярар — бубен и встает, натягивая варежки, — невысокий, сухой, ловкий старик с красивой белой головой. (Тут надо отдать должное фотографам — они любят снимать его без шапки, в кухлянке с откинутым капюшоном.)

Ворон был у эскимосов почитаемой птицей — есть и сказка, в которой говорится, как он выкрал у злых духов мяч, расклевал его оболочку и выпустил на волю солнце, месяц и звезды. Тогда-то он и опалил свои белые перья и стал черным. Нечто вроде эскимосского Прометея. Попадал Ворон и в смешные положения, и об этом тоже есть сказки. Как-то я спросил Нутетегина, почему он сочинил танец именно о Вороне. Он сказал, что когда-то жил в Наукане и часто наблюдал за повадками этой птицы. Но я все же думаю, что не так это просто: ведь не сочинил же он танец какого-нибудь баклана или утки, а уж, наверное, видел их тысячи раз и не хуже изобразил бы.

Да тут и не в правдоподобии дело, хотя все это есть, есть! Одно простое движение шеей, и вот он

ЧЕЛОВЕК И ЕГО ДЕЛО

79