Вокруг света 1970-10, страница 69

роде Ральф ездил на «Москвиче», жил на балконе и ненавидел всех, кроме «папы Коли». Бедный пес тайги и в глаза не видел. И биолог попросил Иннокентича маленько натаскать собачку. «Весной приеду, заберу», — сказал он.

А мамаша у Ральфа была знаменитой соболятницей, и ее хозяин никому из местных не продавал щенков — боялся конкурентов. Только приезжим кое-кому дарил.

Ральфу было семь месяцев от роду, и на собачьей выставке он бы взял какую-нибудь медальку, это уж точно. Был он черным, только на груди белый фартук и сзади уголок, словно косынка у девочки. И морда светлая, с желтыми очками. Он все время сидел на привязи, и я считал его полудурьем, хотя мамаша и знаменитая.

Лучшим псом был, по-моему, Соболь., Везде по Сибири что ни кобель, то и Соболь. Но такого красавца, как наш, я не видывал. Даже у Ральфа обнаруживались недостатки, когда рядом проходил Соболь. А ведь он тоже был молод. Единственным его пороком я¹ считал гордость.

Теперь я дневал у Иннокентича. А Ванька, ну тот, что украсил меня, самый модный в поселке парень, сказал мне:

— Старик зверь. Убьет. Спорим. Оставь трешку. Выпью на могиле. Упокой души. У него справка, что псих. Сам видел.

— Авось обойдется, — пробормотал я, раздувая грудь колесом, — хочу мотоцикл. «Яву» Красный.

Был вечер. Над поселком взошла луна, и дым из труб стоял, как тайга, до самого неба. И так было ясно кругом, что, если встать на четвереньки, видно, как снежинки блестят.

Ударил такой мороз, что даже женщины сделались усатыми: иней обозначил каждый волосок. Снег лег до весны.

— Завтра выезжаем, — сказал Иннокентич, — переночуй у меня.

После ужина я спросил у него, понимают ли -собаки человеческий язык.

— Понимают.

Я оглянулся на Чару, которая лежала у двери с закрытыми глазами.

— Может, они понимают не сами слова, а каким голосом говорится?

— Некоторые и слова понимают. Собаки, как люди, разные бывают.

Иннокентич тоже глянул на Чару. Она открыла глаза, ее брови дрогнули, она осторожно застучала хвостом по полу.

— Ну заговори о ней, — продолжал Иннокентич, — только по имени не называй. Говори ровно. К примеру, об ее недостатках.

Старичок, отец Иннокентича, заулыбался и закивал головой. Он, казалось, прислушивался к разговору и все понимал.

Чара мрачновато поглядела на меня.

— Не вижу никаких недостатков. Очень хорошая собака. А то, что у нее тело длинное, как у ящерицы, — это совсем хорошо. Легче бегать по глубокому снегу.

Чара улыбнулась и веселее застучала хвостом. Потом поднялась, подошла и положила голову мне на колени. И стала коситься на Иннокентича.

— Впрочем, я ошибся. Не такая уж она и хорошая собака, — сказал я, — собака так себе. Средняя. Бывают лучше.

Хвост Чары остановился, она отошла, толкнула лапой дверь и вышла в соседнюю комнату.

— Ты думаешь, она ушла? — спросил Иннокентич. — Стоит за дверью, подслушивает, что о ней говорят.

— Не может быть! — воскликнул я.

— Точно.

— Да, да! — заулыбался старичок.

— Удивительно умная собака! — сказал я и в этот момент услышал, как Чара бодро застучала хвостом по полу.

«Может, Иннокентич не так страшен, как мне расписали».

Из раскрытой двери повеяло холодом. Я проснулся.

Это вошел с мороза Иннокентич и засветил свечу.

— Долго спишь, — проворчал он.

Я вскочил, оделся. Было слышно, как за окном вздыхает лошадь и глухо бьет копытом. И сани поскрипывают.

Дорога бежала по реке. По крутым берегам росла лиственница, и солнце мигало из-за стволов. Река шла извилисто, берега поднимались все выше и выше. А деревья становились все тоньше и тоньше, наконец сделались они совсем как ледяные иголки. Лошадь покрылась инеем. У нее тоже ледяная борода выросла. Спина окуталась паром, бодро подпрыгивала, из ноздрей выстреливались в стороны струйки пара.

Лицо Иннокентича было красно и по-прежнему сердито, хотя ехать по реке, между берегов было приятно. Я стал напевать под мелькание блестящих подков. Но Иннокентич недовольно поморщился.

— А что за зимовье, куда мы едем? — спросил я.

— Не был там.

— Как же найдем?

— Сказали, через три притока налево. Много болтаешь...

«Ну и черт с тобой, — подумал я, — буду молчать. Неизвестно еще, кто кого перемолчит».

Собаки носились, где вздумается. А Ральф совсем сбесился от радости.

— Там ручей, — пробормотал Иннокентич, показывая на заросли ольшаника, — выше должно быть зимовье.

Я хотел спросить почему, но промолчал. Потом смекнул, что ольха растет по берегам рек, и если на темной стене лиственниц и елей голубеет ольшаник, то там и река.

Когда мы подъехали к зимовью, Иннокентич проворчал:

— Плохо дело. Дров не будет поблизости.

Я снова хотел спросить, почему же это не будет, когда кругом тайга. И потом увидел на торце избушки, над дверью, дату, вырубленную топором: 1926.

«Конечно. Откуда ж здесь быть дровам, если с двадцать шестого года все, что поближе, извели», — догадался я.

— Возьми топор, сдери кору с деревьев, что поближе, — сказал Иннокентич.

— Зачем? Мы уйдем отсюда раньше, чем деревья засохнут...

— Другие придут! — рявкнул Иннокентич. Пока он возился с лошадью, я сделал, как он велел.

Потом он зарядил ружье, подошел к зимовью, ударом ноги открыл дверь, а сам отшагнул в сторону: зимовье старое, заброшенное, в нем могла поселиться росомаха или еще кто-нибудь из зверья.

Зимовье до потолка было забито душистым сеном. Даже наша грустная и спокойная лошадь тихонько натянула узду и заглянула в раскрытую дверь.

— Кто его натаскал? — не удержался я.

— Сеноставки. Маленькие зверьки.

Я стоял около стенки, колупал ногтем мох и насвистывал. Настроение у меня было хорошее, а Иннокентич, пусть ворчит, на то он и старик. И вдруг к моему носу

66