Вокруг света 1970-11, страница 58

Вокруг света 1970-11, страница 58

кировала, но не с ожесточением, как крачки, а с отчаянием. Она плавала вокруг острова в двух шагах — рукой подать — от нас, и в ее бесстрашии, в ее судорожных метаниях, в печальном глазе сквозила такая душераздирающая, понятная, человеческая, материнская мольба, что меня брала оторопь...

...Я держал в руках второго птенца — мои ладони и сейчас, когда я пишу, помнят — нет, не дрожь воробышка, еле-еле душа в теле, а настырную силу, несоразмерную с тщедушностью бескрылой крохи. Да, я знаю теперь, почему поединок розовой чайки с полярной ночью кончается в пользу птицы. Я передал птенца Володе, тот выпустил его в осоку, и на сей раз птенец совершил свое водяное крещение таким образом, что оно в точности будет повторяться впредь всякий раз, когда на экране будет идти наш фильм.

ЖПТИЦА ПОЛЯРНОЙ ИОЧИЗК

Так вот она какая... Я не искал бы ее, зимуй она на юге. Откуда взяла она свой цвет? Как мог случиться такой среди лютых морозов и метелей? Я слышал о красном снеге высоких широт — он

так же легендарен в Арктике, как и эта птица, не отблеск ли красного цвета в ее оперенье?.. Со сложенными крыльями она не она. Без неба нет ее. А в небе она немыслима без земли, без лазурного озерца, дающего ей пищу, без хоровода преданной ей пушицы, без этих розоватых стеблей, бросающих на нее такой отсвет, что кажется, ее цвет — от них. В полярном море она заставит обратить внимание на зеленоватый лед, оттеняющий ее. Серые тучи станут фоном ее полета...

И вместе с тем она дитя Севера, как песец, как белый медведь. Есть в ней могучая лапидарность ледяной пустыни. Ни с чем не сравнимая экономность, ясность. Скажете, зачем ей черное ожерелье? Говорят, в зимнем наряде его нет, но кто видел розовую чайку зимой? А если это правда, то зачем надевает она его на лето? Неужели для красоты? Не кольцо, не ошейник, не поясок, а ожерелье. Оно не охватывает горло, а свободно лежит на груди. Ожерелье так красит ее...

Наваждение кончилось, превратившись в несколько коробок пленки. Можно поставить и точку. Исподволь, вроде бы и без твоей воли, теснит прочие мысли новое увлечение. Откуда оно берется? Как окладываетея?

— Может, орденом наградили, — сказал один.

— Ордена подождать надо, — Сказал другой.

— А по-моему, — высказался третий, — наряд вне очереди запишут.

— Наряд не запишут, а два могут, — шутил еще кто-то.

Семушкин молчал. Он не принимал участия в разговоре, но каждое новое предположение обсуждал с разных сторон. Что касается ордена, о нем и мечтать пока нечего. За последний бой медаль выдали. А наряды получать — не такой он человек. Пусть другие получают.

Много разных причин, по которым комбат Синицын мог бы его затребовать, отыскивал Семушкин, но все они в конце концов казались неподходящими.

Перед сном прибежал старшина и предупредил, чтобы утром не забыл побриться, а то ему, старшине, нагоняй будет. А когда уходил, сунул новую шапку взамен старой.

Ночью Семушкина разбудили.

— С ума, что ли, спятил? Ночь кромешная, люди отдыхают, а ты «ура» кричать...

Утром в полной боевой, с противогазом и дополнительной сумкой для патронов, с начищенной винтовкой, чисто выбритый Семушкин стоял перед комбатом.

Майор, не глядя на него и, как показалось солдату, недобрым голосом приказал:

— Дойдешь до- санчасти, пилюль для меня попросишь.

Семушкин ждал, что майор еще что прикажет, сколько пилюль брать и каких именно. Но майор больше ничего не сказал и продолжал смотреть в сторону.

Семушкин повторил приказание и вышел. Потом хотел было вернуться, переспросить, но, подумав, быстро зашагал от землянки комбата. Ведь слыл же майор Синицын хотя и справедливым командиром, но сурового нрава.