Вокруг света 1971-08, страница 37

увиденным, в нем и видит Африку. Такой она ©му открывается, такой он увозит ее в воспоминаниях.

Я понял, что Африки не знаю, что пока ее не понимаю, когда прожил в Конго больше года. Говорят, к примеру, — и говорят справедливо, — что отсталость африканских стран — результат колониального прошлого. Но это печальное наследие не только в том, что у человека нет работы, нет надежной крыши и нет еды; порой его обнаруживаешь в формах совершенно неожиданных.

Вот пример. Общеизвестно, что за одну и ту же работу европейцам и американцам платят здесь гораздо больше, чем африканцам. На сахарном заводе французской компании я был знаком со сменным механиком-конголезцем, который получал не только в девять раз меньше коллеги-француза, но и почти в четыре раза меньше простого клерка-конголезца, работавшего, что называется, на побегушках. Причем клерк имел обыкновение говорить нагловатым тоном хозяйского любимчика, бесконечно при этом жалуясь на леность соотечественников.

С тем, что понятия о ценности, общественной значимости труда-нарушены давно и сознательно, я сталкивался часто. Среди перечня «местных своеобразий» это обстоятельство занимает немаловажное место, не случайно на него натыкаешься в таких ситуациях, когда меньше всего того ждешь. Однажды у меня произошла встреча с директором сельскохозяйственного департамента Мутомбо. Разговор у нас шел о том, что Африка впервые начала борьбу — и борьбу самостоятельную — с нищетой, безработицей, неграмотностью. Казалось бы, логично, подсчитав, сколько на первое время стране потребуется врачей, инженеров, агрономов, ветеринаров, направить на учебу определенное количество молодежи. Мой собеседник на это в принципе не возражал.

...Мы сидели в кабинете. После уличной жары он казался настоящим оазисом. Плотные зеленые занавеси на окнах защищают от яростных¹ лучей полуденного солнца. В углу мягко шелестит кондиционер, волнами донося до нас прохладу... Хозяин кабинета Мутомбо, высокий грузный мужчина средних лет, сидит за столом, заваленным бумагами, конвертами, брошюрами. Вид у него усталый, говорит негромко, низким, глуховатым голосом...

— Организовать кооператив в деревне, раздобыть технику, обучить людей ею пользоваться, найти специалистов-руководителей — дело непростое, но если б все на этом кончалось! Прихо

дится решать задачки куда как посложнее... Вот хотя бы, посмотрите, — он роется в бумагах, находит какой-то конверт и перебрасывает его мне.

Письмо от управляющего фруктовой селекционной станцией в Лудиме... Просит совета и протекции — хочет стать чиновником, работать в городе, желательно -в столице. Пишет, «что это его самая заветная мечта...».

— Видели, — Мутомбо раздраженно запихивает письмо в мятый конверт. — Просто уму непостижимо — куда его, дурака, несет? Работа интереснейшая, в его руках, можно сказать, будущее одной из наших экспортных статей — они же там уникальные манго и апельсины выращивают. Нет! Ему штаны хочется по шесть часов в день просиживать, причем — вы заметили? — неважно, в каком учреждении, лишь бы чиновником. А ведь не бездельник и дело знает...

В этот раз, признаться, я не совсем понял мысль Мутомбо. Но несколько месяцев спустя мы с ним отправились на ту самую селекционную станцию, за три сотни километров от Браззавиля. Дорогой мы вернулись к прерванному разговору.

— Этот парень, — говорит Мутомбо, — родился и вырос в деревне. Но после учебы, хлебнув «цивилизации», он и думать не хотел о возвращении. Даже селекционная станция, а вы увидите, что ее поселок совсем непохож на наши деревни, его не устраивает. Дело не в том, что в городе жизнь веселее, просто и сам он, и окружающие считают, что есть только один достойный уважения труд — не рабочего, не инженера, не ученого, а администратора, чиновника. Уверен, вам наверняка приходилось слышать от местных французов, что африканцы могут работать только из-под палки. С этого утверждения европейский обыватель начинается, на нем он и кончается. Он весь в нем. Он знать не хочет, почему у нас так обесценен производительный труд. Он начисто забывает, что именно белый колонизатор превратил этот труд в каторжный, рабский! Один в поте лица вкалывает, другой наблюдает, «руководит». Один при этом как был нищим, так им и оставался, другой — богател. Что же после этого удивительного в том, что примером для подражания у нас в Конго, да и во всей Африке, для многих стал чиновник — он ведь не только представлял силу и закон, но и не пачкал при этом манжет своей безукоризненно белой рубашки!

Мы еще сами толком не осознали, как глубоко колониализм исковеркал души людей. Я вам могу привести такой пример... как ни странно, забавный. Когда я только пришел в департамент, то сразу решил наладить дисциплину. На дверях всех кабинетов я приколол такое объявление: «Братья, от вашей дисциплины, отношения к работе, от точного прихода на службу зависит успех нашего общего дела». На следующий день я прочел приписку на объявлении: «Долой колонизаторов!» Все та же изуродованная психология, только вывернутая наизнанку...

В Лудиме на плантациях директора немедленно атаковал молодой человек в оливковой каскетке, сдвинутой на затылок.

— Апельсины уже вторую неделю с веток падают! — кричал он. — Где ваши люди? В деревне собирать некому — все на полях! Где обещанные сборщики?

Потом уже, успокоенный Мутомбо, он долго с ним совещался о делах станции, угощал нас апельсинами необыкновенной сладости, демонстрировал чудовищной величины манго и радостно хохотал, видя мое изумление:

— Ну что, теперь верите? Вот всегда так, пока сами не увидят, нипочем не верят,...

На обратном пути Мутомбо, улыбаясь, спросил:

— Ну, как вам показался автор письма? Не удивляйтесь, ему в общем-то нравится его работа... Да и мы его воспитываем помаленьку...

Я часто потом вспоминал этот разговор и юного руководителя станции, из которого, слава богу, так и не получился чиновник. И вспоминал прежде всего потому, что знал теперь, как нелегко далось молодому парню его решение.

Я понял со временем большую правоту слов Мутомбо, когда он говорил мне, что будущее его страны нельзя строить, сбрасывая со счетов психологию людей — то, что составляет так называемое «своеобразие» Африки, африканскую «самобытность». Для туризма, для нетребовательного обывателя ее, эту самобытность, принято представлять в таком «наборе навынос»: тамтамы, обнаженные по пояс женщины, копья, ритуальные маски и ритуальные пляски. Не зря «носителй белой цивилизации» пытались уничтожить истинную самобытность не только силой, но и насмешкой, издевательством. Потому что это самостоятельный, независимый духовный мир, со своими принципами, своими критериями и моральными нормами.

Десять лет назад старик конголезец был поваром и боем у европейца-колона. Он бесшумно ступал босыми ногами по прохладным кафельным полам колониальной «казы», привычно-осторожно передвигался в полутемных лабиринтах комнат, разнося белоснежные стопки свежевыгла-женного и всегда слегка влажного белья, сметая пыль с деревянных жалюзи, с ваз и статуэток, подавая хозяину зажигалку, стакан с оранжадом. Он возился на кухне, готовя соусы со сложными французскими названиями — города и провинции, имена маркизов, которых он никогда не видел и не слышал о них, — но соусы получались отменными; если вечером были гости — облачался в белый китель, на котором сияли блестящие пуговицы, и с тяжелым блюдом на дрожащей от напряжения старческой руке выходил в обе

34