Вокруг света 1971-08, страница 38

денный зал, молясь в душе, чтобы не уронить кусок жаркого на чье-нибудь платье или брюки. Эти почти ежевечерние выходы из кухни были для него каждый раз как выходы на сцену, но он, никогда не знавший театра, не мог сделать такое сравнение, и, кроме того, у него не было зрителей — на него никто не смотрел. Он не прислушивался к разговорам за обеденным столом — это был другой мир, чужой и непонятный. Он не старался его понять и, хотя завидовал этой блестящей беззаботности, не пытался разобраться в ее причинах, не пытался ставить в связь с нею свое ежедневное и утомительное мелькание по комнатам, которые днем были знакомы ему до мельчайшей щербинки на полу, а вечером превращались в чужие владения — владения белых.

Так было и в других домах, так было всюду и, как ему казалось, навсегда.

Когда-то старик был хорошим охотником у себя в деревне, и, окончив службу у белого челове-' ка, он залез в грузовик, кисло пахнувший маниокой, битком набитый черными крикливыми женщинами, черными веселыми парнями в донельзя рваных, но вдобавок обязательно распахнутых на груди рубашках и тюками сушеной рыбы. Грузовик повез его за четыреста километров на север. Там были густые леса, а не эта плоская песчаная равнина со скудной травой, где люди никогда не видели бегемотов и не умели охотиться на слонов. Через два дня он был в своей деревне. Он по-прежнему ходил босиком, а белый китель надевал только тогда, когда деревню посещали охотники-французы.

Однажды приехал его бывший хозяин. Он был веселым человеком. Своему бывшему бою он привез сотню визитных карточек в прозрачной коробочке. На плотном бристольском картоне была крупно вытиснена фамилия конголезца — Нгалу, а ниже, буквами помельче, — охотник-проводник. Хозяин сделал это даже не столько в насмешку над стариком — просто ему было страшно забавно, когда он представлял себе обалделые физиономии будущих жертв своей шутки. Он предвкушал эффект того момента, когда в прохладном полумраке и первобытной сырости тропического леса, в оглушительном гомоне незнакомых птиц и верещании ящериц, в гвалте чернокожих малышей, сбежавшихся к пыльному

«лендроверу», в дыму костров, на которых варится маниока, к оглушенным впечатлениями и жуткой дорожной тряской туристам подойдет Нгалу и .торжественным жестом протянет свою визитную карточку...

Европеец рассчитал будущий эффект, как ему казалось, точно: слишком разителен был контраст между конголезской деревней и одной из самых поверхностных и утонченных условностей так называемого цивилизованного общества. И все-таки в конечном счете он ошибся. Причем дело даже не в том, что старый слуга, может быть, уловил насмешку в поведении хозяина или не стал подражать чужому белому миру. Просто он сделал то, чего европеец никак от него ке ожидал, — старик поступил с визитными карточками по-своему. Ведь он был охотником и зависел от расположения лесных богов, которых принято умилостивлять подарками — может быть, и сейчас эти визитные карточки, пожелтевшие от солнца и сырости, торчат на сучках засохшего дерева необычными фетишами рядом с лоскутками материи и пучками травы...

Конголезцы никогда не были ксенофобами. Да и может ли относиться к чужестранцам с ненавистью народ, чья мудрость создала пословицу-обычай: «К чужеземцу, пришедшему в твою деревню, отнесись как к малому ребенку». Поэтому сегодняшняя непроницаемость этого мира, кажущаяся загадочной и непонятной «африканская душа», ее явное нежелание раскрываться перед чужестранцами — все это является лишь естественной реакцией народа — гордого народа — на пережитые им страдания и унижения. Нет людей, привыкающих к угнетению и рабству. Даже подчиняясь насилию, конголезцы упорно продолжали оставаться самими собой. Когда сталкиваешься с этим миром, невольно испытываешь уважение к его невозмутимой и спокойной мудрости, твердости и глубине. В конце концов понимаешь: Африку нельзя открывать — он'а должна открыться сама.

Для самих африканцев, для их руководителей проблема заключается еще и в следующем: как вызвать к жизни потенциальные силы этого замкнувшегося в себе деревенского мира, как сочетать современные прогрессивные социально-экономические процессы с

традицией, обычаями, философией народа.

Хранителем традиции в Африке является деревня. Но ведь в то же' время это наиболее консервативная, отсталая социальная группа. Колониализм превратил Африку в разделенный мир. Не только произвольно устанавливая границы колониальных владений. Не только разжигая племенную вражду и междоусобицу. Но еще и тем, что он сознательно обрекал деревню исключительно на роль поставщика дешевых рабочих рук, а практически — на медленное вымирание.

Независимость прервала этот процесс медленного угасания африканской деревни, а вместе с ней и народного духа, народа. Но последствия колониализма дают себя знать: африканская деревня, застывшая во вчерашнем дне, замкнутая, настороженная, живущая своей жизнью...

В призрачной сырости леса за поворотом пустынной дороги одиноко сидит девчушка лет семи, натянув на острые коленки подбл рваного цветастого платьица. Рядом с ней золотистым пятном на темно-зеленом бархате зелени — горка маленьких литых ананасов. Девочка смотрит снизу вверх широко открытыми глазами, не моргая.

— Продаешь?

— Э! (Да!)—отвечает девочка, показывая растопыренную пятерню.

— Пять франков?

В Конго нет ничего дешевле коробки спичек, но она стоит целых десять франков. Девочка что-то путает. Роюсь в кармане, вытаскиваю стофратаковую бумажку. Девчонка ожесточенно мотает головой: «Пять франков...»

Я пускаюсь в долгие объяснения, пытаюсь уговорить ее: во-первых, у меня нет мелочи, во-вторых, пять франков за эти чудесные ананасы — абсурд! Девчонка улыбается во весь рот, но твердо стоит на своем. Наконец где-то рядом в зарослях на невидимой тропинке шорох веток — на дорогу выходит мужчина; Он оказывается сговорчивее дочери, но ненамного: отказывается от стофранковой бумажки, но соглашается принять десятифранковую монету. Невероятно.

Уже потом в Браззавиле мне объяснили: все в порядке, к «колониальному грабежу» я непричастен. Дело в том, что у жителей глухих лесных де-

3*

35