Вокруг света 1971-09, страница 75

ди — это имя было у меня во время войны, Рюди фон Мерод. В Аргентине, где я жил с сорок пятого по шестьдесят первый, но там скверный климат, я называл себя Пабло де Сантанилла. А моя настоящая фамилия Дю-ран. Почему вы смеетесь?

Мрачноватого вида официант поставил на их столик стакан воды и бокал виски. Рюди взял стакан с водой и вынул из кармана маленький пузырек, содержимое которого он вылил в воду.

— У меня такой желудок, какого я не пожелал бы и своему худшему врагу. Что вы хотите знать о своем отце? Ваша мать должна была вам все рассказать.

— Она мне никогда ничего не говорила. Я узнал случайно, совсем недавно, что он участвовал в Сопротивлении и что вы его арестовали. Я никак не могу понять, почему он говорил.

— Ваш вопрос неправильно поставлен, — сказал Рюди. — Если бы ваш отец не говорил, то я понимаю, что вы могли бы спросить, почему? Все говорят, дорогой мой, все.

— Конечно, если применены соответствующие средства.

— Вы знаете, тут многое преувеличивают. Я, например, — и, конечно, Рихтер вам это сказал,— я не был зверем.

— Он говорил как раз противоположное.

— Прекрасно. Я вижу, что он предпочел выступить перед вами в роли джентльмена. Ну что же, действительно, ему не приходилось пачкать себе руки, потому что это делали за него другие, и ему доставляли людей готовеньких, как на подносе. Если ему надо было еще что-то из них вытащить, он шептал им: «Я, абвер, немецкий офицер, не трону волоска на вашей голове, но если вы будете упрямиться, я отправлю вас в гестапо». Ловко придумано, не правда ли? Хорошо, я признаю, что иногда мне приходилось прибегать к энергичным мерам, но это было необходимо очень редко. Зачем утомлять себя, зачем бить и пытать, когда достаточно просто слегка подействовать на воображение? Я сейчас объясню вам мои приемы. Однажды я проходил на бульваре Сен-Жермен мимо магазина хирургических инструментов. Поверьте мне, старина, это было как озарение свыше! Дикие штуковины, знаете ли, блестящие и такие острые, что от одного взгляда на них мурашки начинали бегать по спине. Я их держал

в ящике стола, и, когда ко мне приводили какого-нибудь упрямца, я не говорил ничего, но я вынимал свои инструменты один за другим и клал их перед собой. Потом я бросал взгляд на парня и произносил грустным голосом: «Ты хочешь, чтобы мне пришлось прибегать к этим вещам?» Ответь он мне «да», я, право, бы не знал, что и делать. Но, как правило, этого было достаточно.

Они посмотрели три следующих номера, после чего Рюди хлопнул в ладоши, чтобы собрать своих испанцев, которых он пересчитал у двери.

— Вы не едете с нами дальше?

— Я почти не сомкнул глаз прошлую ночь. Я думаю, что мне лучше идти лечь спать.

— Но мы только начали наш разговор. Не валяйте дурака! Я еще должен вам рассказать невероятные вещи о вашем отце!

Маленький автобус покинул Сан-Паули и бесконечно долго колесил по темным улицам. Он заснул, каждое резкое торможение его пробуждало, но он снова тотчас же засыпал, несмотря на неприятное чувство, которое вызывал постоянно уставленный на него взгляд Рюди. Он по-настоящему проснулся, только когда автобус остановился. Рюди улыбался, приглаживая волосы на лбу. Казалось, что его улыбка включалась автоматически, стоило ему только коснуться своей челки. Автобус стоял около большого строения, стены которого были выкрашены известью. Здесь находился манеж, над центральным скаковым кругом возвышались трибуны, где уже расположилось с полсотни американцев, мужчин и женщин, приветствовавших появление новых зрителей радостными криками. Испанцы прошли с высоко поднятыми головами и сели в стороне. Между двумя группами воцарился холодок. Но на дорожке уже появилось пять неоседланных лошадей с голыми наездницами. Они сделали несколько кругов шагом, затем перешли на рысь. Американцы нагибались, чтобы лучше видеть, испанцы сидели на своей трибуне прямо, одним глазом посматривая на обнаженных амазонок, другим, презрительным, на американцев, куривших и испускавших крики.

— Если я правильно понял, вы заставили говорить моего отца, выставив перед ним вашу кухонную батарею?

— Дело было не в этом, мой дорогой мальчик, он стал бы говорить и без кухонной батареи,

он был достаточно умен, чтобы все понимать. Вы бы предпочли, чтобы он дал себе выпустить потроха? Героизм? «Марсельеза» на ложе пыток! Взгляните перед собой и подумайте обо всех бравых солдатах, которые погибли под Сталинградом или в Норвегии. Для чего? Для того чтобы их внучки за двадцать пять марок показывали свой зад иностранцам? Старик, надо оставить героизм идиотам. Да послужит он им утешением. Если бы я был на вашем месте, я не стал негодовать из-за того, что мой отец, видите ли, открыл рот, но я упрекнул бы его в том, что он три года разыгрывал из себя героя, не положив себе в карман кругленькую сумму денег. А я хотел бы вам сказать, что монеток около него было много. Тридцать тысяч фунтов стерлингов, это сколько на нынешние франки?

— Не знаю. Но, конечно, солидная пачка.

— А если я вам скажу, что есть тридцать тысяч фунтов, которые ждут вот уже двадцать пять лет, чтобы мы их поделили между собой, что вы мне на это ответите?

— Что вы сумасшедший.

— Тридцать тысяч фунтов. Больше чем по двадцать миллионов старых франков каждому, если мы их поделим.

Он действительно казался немного помешанным. На кругу лошади мчались галопом, наездницы припали к их шеям, вцепившись в гривы. В воздухе стоял сильный запах конского пота.

— Послушай, ты славный парень, и я рискну рассказать тебе всю историю. В феврале сорок четвертого мы держали под своим контролем одну подпольную радиостанцию, у которой была связь с Лондоном. Никто в Лондоне не знал, что их передачи попадают в наши руки. Однажды мы расшифровали сообщение о том, что некто Боб должен быть выброшен с самолета во Франции. Его основная миссия состояла в том, чтобы принять командование группой, осуществлявшей саботажные акции в Нормандии, но он должен был 18 февраля быть проездом в Париже и передать тридцать тысяч фунтов стерлингов организации «Марс», потребовавшей денежных фондов. Надеюсь, можно тебе и не говорить, что я навострил ухо: тридцать тысяч — это большие деньги. Попади они мне в руки, я мог бы скрыться и отсидеться в каком-либо тихом уголке,