Вокруг света 1971-12, страница 56

пу на стол, огляделся: шаткий стол, два затертых до блеска чурбана, топчан. Тронул его — скрипучий... Полка у окна, несколько мешочков. В них крупа, чай, соль, коробок спичек. Бутылка керосина в уголке. И еще книжка — зачитанный, без начала и конца «Остров сокровищ» да толстая замусоленная тетрадь. А у пола, над дыркой в половице, белеет записка. Что там еще?.. Наклонился, прочитал... Ну чудаки!.. «Здесь мышь-одиночка. Накорми ее». Гром подошел, приставил ноздри к дырке, жадно нюхнул и, поглядев на меня, вильнул хвостом. Значит, мышь жива-здоро-ва. Копошится там, нервничает.

Печка разгорелась, зарумянилась. Вышел снова из до,доа, набил снегом чайник, поставил на печку. Попью чайку, а потом уж можно и за птицу взяться. Пурга вопила за стенами дома, ревела, толкалась в сруб упругими метельными плечами. Швырнув на топчан кукуль и меховое, из медвежьей шкуры, одеяло, я лег, потянувшись до хруста в суставах, и раскрыл тетрадь: «Летопись зимовья «Черный ключ».

«Застрял в этом проклятом логове на неделю. Пурга все дует и дует, все воет и воет. А я пою какую-то песню, а потом чую, не пою, а тоже вою, вою, вою. А эти проклятые половицы скрипят так, что челюсти сводит. Играюсь с мышью. Привязываю кроху сала к нитке и бросаю перед норой. Мышь его — хап, а я ниточку — дерг! Ну когда же кончится пурга? Петр Харченко младший...»

«Днем трескаю медвежатину, ночью сплю, как тарбаган. Не жисть — санатория!.. Три дня пролетели как в кино (зачеркнуто), как в сказке. 20 февраля. Промысловик Хайрюзов».

Гром у порога тяжело вздохнул и, положив морду между лапами, заснул. Остро, приятно пахло дымком, псиной и отогревшимся еловым лапником. Вот и чайник подал свой голос. Заурчал, словно сытый кот. Гром поднял ухо и опустил. Уютный у моего чайника голос. Сколько чаю я в нем вскипятил и где только не пил тот чай! И в обрывистых угрюмых скалах, имя которым Ганалы; у оленеводов на берегу Охотского моря и на острове Беринга, в сотне метров от Северного лежбища котиков. Чайник-путеше-ственник. Бродяга. Черный, помятый, с кривым носиком. Раненый чайник. В прошлом году, когда я в Быстринском районе охотился за браконьерами, кто-то охотился за мной. Пальнул из леса, да попал

не в меня, а в чайник. Во-он она, дырочка, под самой крышкой. И теперь раненый чайник вымур-лыкивает такие уютные песни.

А голос пурги холоден и тосклив. Смотрю в фиолетовое окно: тени какие-то мелькают. Местные говорят: пурга — женщина. Кра-сивая-красивая, белая-белая, хо-лодная-холодная... А глаза — узкие и длинные — голубые льдинки в колючих сосульках-ресницах... Пурга... Она умеет кричать, плакать и звать. Она умеет выманивать охотников и лесников из теплых изб, чтобы завести в тайгу, прильнуть своим холодным, трепещущим телом, прижаться белыми губами к лицу, взглянуть в глаза голубыми льдинками и заморозить... Но что это? Вроде лай собак... и голос. Кричит кто-то! Сажусь на край топчана, прислушиваюсь, говорю:

— Ах ты, белая!.. Обмануть хочешь?..

Ложусь. И вскакиваю — кричат же!.. Подхожу к окну, прижимаюсь ухом к морозной щелке.

— Нет уж, — бормочу я, — не выйдет. Спи, Гром. Это пурга.

Странички вновь зашуршали в моих руках.

«Увез на память о Камчатке оленьи рога, что висели на стене. Они тут совсем ни к чему, а дома на них можно шляпы вешать. Инженер Никольский со спутниками».

«А инженер — свинья, и его спутники тоже. Рога спер, все продукты пожрали, а своих не оставили. Дрова пожгли, а новых не накололи. По мордам бы таких инженеров со спутниками вместе. Лесничий Кедрачского лесхоза Олюторкин. 5 марта».

«Дорогая, сядем рядом... (зачеркнуто)... сядем рядом... дорогая (зачеркнуто)... Зинуля, Зинка, Зиночка, как хочется, чтобы ты была со мной! Но если ты бегаешь к Федьке, то... Петя».

— Это Петька Кочергин, — сказал я Грому. — Охотник, из деревни Ельники. Помнишь, он за тебя винчестер предлагал!..

Крик... отчаянный... Гром вскочил, ударил лапами в дверь, огонек в лампе заметался, слабея от порыва ветра, ворвавшегося в комнату. Накинув куртку, я выскочил из дома, ветер уперся в грудь, прижал к косяку. Рванулся из снежного месива вымученный человеческий голос: угодил все же кто-то в ключ!

— Э-ээ-эээй!.. Помоги-иии-и-иии... — донеслось откуда-то из темноты. Гром выскочил из снежных вихрей, ткнулся носом в колени, повернул назад. Я шагнул

вслед за ним, выставив руки. Снегу у двери насыпало по пояс. Бросаюсь грудью, как на финишную ленточку, проминаю траншею — не то иду, не то плыву. Еще шаг, еще немного... Под ногами густо зачернело. Гром попятился, отскочил в сторону. Кто-то метался в ручье, стонал. Вот руки... я протянул свою. Чужие пальцы соскальзывали с моей ладони, я вцепился в кисть, чувствуя, что вот-вот и сам рухну вниз, рванул, поволок... Я захлопнул дверь, опустился на пол, прижал руку к груди.

Человек застонал. Замерзшие, покрытые льдом ремешки меховой шапки-малахая не поддавались онемевшим пальцам, и я рванул их зубами. По плечам рассыпались черные блестящие волосы. Девушка?.. Ресницы дрогнули, расклеились; карие, удлиненные к переносице глаза открылись и закрылись. Гром опять заворчал, Обнюхав чужую мокрую кухлянку, схватил зубами и дернул.

— Убери... пса... — прошептала девушка... — Порвет кухлянку...

— Гром! Лежать!.. — Гром неохотно повалился на лапник у порога. Ревнивый пес. — А ну-ка поднимись: будем лечиться. Во-от сюда... на топчан. Придется раздеваться.

Мокрая, тяжелая кухлянка упала на пол, девушка уперлась в мою грудь руками, но я положил ее на спину... М-да... В торбасах хлюпало, и, когда я снял их, на пол полилась вода.

— Ну, убери же руки... дуреха, ты же вся дрожишь... Если не разотру спиртом, тапочки откинешь. Ну кому говорю?!

— Закричу... — сказала она, закусывая губу.

— Ну давай кричи.

— Раздеваю-юуут!.. — крикнула она тонким от слабости голосом.

Я засмеялся и, как с ребенка, стянул с нее мокрый свитер.

— Пусти! Укушу!.. — яростно шептала она, вырываясь.

— Я вот тебе укушу!.. — разозлился я и встряхнул ее, как куклу.— А ну убери лапы!

Она заплакала, закрыв лицо ладонями. Синяя рубашонка была с кружевами — смешно, в тайге — и кружева!

Спирт остро ударил в ноздри, захолодил ладонь. Тело было холодным. Она все складывала руки на груди, но я отстранял их, лил спирт в ладонь и растирал, растирал. Сначала ладонями, потом своим шерстяным шарфом. И смуглая, гладкая кожа теплела, наливалась жаром... Она уже не

ШИШИ