Вокруг света 1971-12, страница 58

— Там собаки, поклажа... — неуверенно сказала Ден.

— Да, я иду. А ты собери на стол. Подогрей консервы. У меня есть куропач, но его надо чистить. Это уж завтра-

Чужие собаки перепутали постромки, рычали и огрызались, но разве это были собаки по сравнению с моими?.. Щенки!.. Гром схватил одну за бок — и та заой-кала, зарыдала. Чужие псы стихли, покорились. Я выпутал их из застывшей, заскорузлой упряжи, накормил, крепко привязал к столбу, затащил в дом поклажу. На столе уже стояли шипящие консервы, розовела прозрачными ломтиками чавыча, стаканы поблескивали зелеными гранями. На веревке сушилась одежда. Ден аккуратно уложила дрова, лапником подмела пол, лампу поставила повыше, на пустую банку. Гром, презрительно хмыкнув, грохнулся у порога и, поглядев на Ден, демонстративно заворчал.

— Может, отправишь его на улицу?.. — спросила она, опасливо косясь на пса. — Ну и урод! Скажи, что у него с лапами?..

— Что ты говоришь, Ден! С Громом мне по тайге колесить и охотиться. Он не простит обиды, — сказал я. — Садись ближе. Вздрогнем, как говорят на флоте!..

Огненная жидкость прожгла, прокатилась по внутренностям. Я почувствовал страшный голод. Ден тоже выпила, и мы одновременно наклонились над консервной банкой, стукнувшись лбами. Ден засмеялась и в упор взглянула мне в лицо, откинув нетерпеливо со лба тяжелые пряди. Черт, до чего же хорошо!.. И что пурга — тоже хорошо. Воет, шевелится за стенами дома... а может, это она и сидит передо мной?..

— Гром, — сказала Ден и, намазав кусок хлеба консервами, протянула псу. — Возьми. На дружбу.

Гром приподнялся, тяжело задышал: ух как вкусно пахнет! Но потом снова лег и спрятал морду между вытянутых кривых лап.

— Можешь взять, Гром, — сказал я. Пес встал и, стуча когтями, степенно подошел к столу. Хлеб взял, но в глазах не было благодарности. Его невозможно подкупить. — Ты спрашивала насчет лап?.. Охотились мы однажды на снежных баранов. Упал камень и сшиб Грома в ущелье... Уж и не знаю, как я туда спустился; лежит среди камней, ни

живого местечка. Стонет... Положил я его в мешок, привязал на спину и полез наверх. Чудо, что вылез... Сорок километров домой тащил. Наложил лубки на ноги, выжил пес... Только вот красоты той нет: криволапый...

— Скажи, кто это так тебя? — прошептала Ден. Она положила мне руку на лоб, провела осторожно по лицу, закрыла стекляшку. Я почувствовал, какая жесткая у нее ладошка. Еще бы, остол надо держать очень крепко. И у меня ладони как слоновая подошва.

— Это еще в детстве. Соседский мальчишка, Рыжий Бизон. Играли в индейцев, он стрельнул в меня из лука метров на тридцать. Это был превосходный выстрел. Прямо в глаз.

— Противный Рыжий Бизон...

— Отчего же, он был отличный парень. Погиб от голода в блокаду... А мне, знаешь, даже удобнее: когда стреляю, жмуриться не надо. Поэтому я и уехал из города. Там стрелять негде.

— С тобой не заскучаешь. А вот я никогда не была на материке. Скажи, а почему паровоз не падает с рельсов?.. Вот особенно на повороте?..

— Про паровоз я тебе расскажу завтра... Выпьешь еще?

— Нет. Не хочу, — сказала Ден и уронила голову на стол.

— Послушай. Давай ложиться спать.

— Да. Давай. Ты на полу, я на топчане...

— Ну и история!.. — пробормотал я в сердцах. — Рыцарский роман!..

На полу было чертовски неудобно: неровные половицы давили на ребра, от двери тяпнуло холодом. Я корчился и ругался про себя.

...К утру все стихло. Яркое солнце поднялось над тайгой: просветлило пестрый узор мороза в оконном стекле. Гром, потягиваясь и гулко зевая, долго бродил по комнате, постукивая когтями, от нечего делать шумно внюхивался в мышинро нору, стучал лапой по полу, гоняя отогревшихся за ночь блох. Потом ему стало невтерпеж. Подошел к топчану, сунул нос под сбившееся меховое одеяло. Ден тут же открыла глаза, потянула одеяло на плечи. Я быстро оделся, вышел на улицу. Небо голубым пологом изгибалось над лесом, глубокий снег сверкал разноцветными огнями. Проснувшиеся собаки встретили меня дружным, требователь

ным лаем. Над ключом клубился парок. Накормив псов, я вернулся в дом. Ден уже оделась. Молча, не поднимая глаз друг на друга, мы поели, напились чаю, Ден встала из-за стола, одернула красный свитер.

— Останься, Ден. Пожалей собак — снег рыхлый, загонишь... — сказал я, положив ей руки на плечи... — Хоть бы на два... ну, на один день. Ведь это очень важно, Ден.

— Важно для кого? Для собак?.. Чтобы я не загнала их?...— переспросила Ден, усмехнувшись и поведя плечами. — Пусти.

— 51 люблю тебя, Ден.

Она не ответила. Снова повела плечами, и я опустил руки. Накинула кухлянку, надела малахай, и я завязал ей на подбородке твердые, задубевшие после сушки кожаные ремешки. Потом Ден осмотрела избу долгим, внимательным взглядом: печку, давшую нам тепло, мой чайник, напоивший нас, лампу, светившую нам весь вечер, топчан.

— Езжу тут каждый месяц. И впервые попала в такую пургу, — сказала она. — Меня ждут. Я везу письма... Ты знаешь, что значит ждать?..

— Знаю, Четыре месяца ждал письма из Ленинграда. А теперь наплевать,

— Сейчас я в Ельники, Лиственничное, в Глубокое... Самолет довозит почту до нашего села, а дальше письма и газеты везу я... — Она говорила, а сама о чем-то думала. — Ну вот что... может, на обратном пути?.. Сколько ты можешь здесь пробыть?..

— Неделю. Ровно неделю, Ден. И ни дня больше.

— Хорошо. Жди ровно неделю. — Она приподнялась, прижалась к моим губам холодной щекой. — Я приеду. Жди.

Я вынес тяжелый мешок с ее поклажей, уложил в нарту, увязал. Подсунул под тюки карабин. Собаки, отдохнувшие за ночь, встряхивались, позвякивая, как стекляшками, намерзшими на шерсти сосульками, нетерпеливо перебирали лапами и нервно, протяжно зевали, натягивая алыки.

Успокаивая собак, Ден сказала им несколько слов, толкнула нарту, и псы с веселым лаем бросились навстречу сверкающему снежному простору.

С карабином в руках я поднялся на высокий лесистый холм. С его вершины хорошо просматривалась долина реки Камчатки, стиснутая пологими берегами, и дальше, как театральные декора-

ШИШИ