Вокруг света 1972-05, страница 52

до полянки, сажусь и смотрю вниз на родник: мимо него бегут малыши в школу. Они пробежали и уже снизу кричат: «Шота, Шо-та, ар гесмис шен? Чхара, чха-ра!» ¹ А Шота, спеша, пьет воду и завязывает шнурки ботинок.

С разных сторон приходят женщины и, пока вода наливается в высокие кувшины, разговаривают. Мне не слышно их слов, но, удивительно, слышно, как вода льется в кувшин и этот звук становится все выше.

Потом я поднимаюсь и выхожу на дорогу к дому с другой стороны. Меня догоняет солнце. У калитки стоит сожмурившийся от удовольствия Мамия. Говорит мне: «Пойдем позавтракаем, надо уже идти, а то не успеем».

И весь день мы ходим вверх и вниз, осматривая деревья. Мамия снял китель, мы расстегнули рубашки. Вверх и вниз, от одного леска до другого, через старый буковый лес и снова наверх по голому склону к маленьким соснам. Устав, долго сидим в тени акаций, свесив ноги в овраг. Но до конца работы еще далеко. Много надо пройти, чтобы только к вечеру выйти на дорогу.

Моя

комната.

Перед дорогой мы заходим на маленькое кладбище. Лесник подводит нас к могиле с камнем. На камне под стеклом фотография грустного человека: Мамия объясняет: «Это бедный Варлам.

¹ «Шота, ты что, не слышишь? Быстрее!»

Он работал здесь лесником. Во-о-он, видишь, на самом верху посажена сосна, это он туда таскал саженцы в мешке. Очень старался. А умер вскоре после того, как здесь начала работать мебельная фабрика. Лес стали вырубать. Говорят, что его хватит здесь еще на двадцать лет; а вот Варламу приказали отдать на стулья как раз тот лес, что он сам вырастил. Вот он и умер. Хороший был человек. Царство ему небесное».

Стулья эти я сам видел: гнутые, лакированные, грубые. Брали их нарасхват.

Хорошо Мамия сказал о Варла-ме. А как вспомню самого Ма-мию, так думаю: хорошо, нежадно живет человек. О нем, хоть слова так часто немного стоят, но о нем тоже вспомнят хорошо.

Утром встал раньше других. Вышел во двор. Увидел топор, врубленный в полено. «А-а, — думаю, — вот мне и упражнение». Дерево оказалось крепкое, так что я «заигрался», и не смотрел вокруг. «Ну вот, теперь и жениться можно», — сказал кто-то рядом. Оглянулся: хозяин стоит на крыльце, на меня смотрит. Он мне объяснил: оказывается, раньше так проверяли будущего зятя — давали ему в руки топор и смотрели, как он рубит.

Утром идет снег. В окно видно медленно, движущееся вниз небо. В другое окно — мокрая груша под ветром и желтоватый свет: в той стороне море. В третьем окне свет бел: там низкие горы уже под снегом.

Птицы летят весь день. Маленькие — очень быстро, стаями штук по триста, свивая невидимую веревку в воздухе. Те, что побольше, летят иногда одни, и ветер их качает, как меня, маленького, давно, море в шторм. «Птицам из-за холода тоже тяжело, — говорит хозяин. — Есть в горах им нечего из-за снега». И я отвечаю: «Они летят к морю, на побережье, а некоторые потом и дальше».

Мы последний раз сидим около горячей железной печки. Сегодня уходить. Вся работа здесь окончена, подводим итоги. Складываю и убираю карты, схемы, акты.

Пока варится завтрак, выходим во двор. Шалва, хозяин, с ружьем: может быть, птицы сядут на грушу или виноградник. Все, что преграждает хоть немного путь ветру и снегу, облепляется им. Несколько лоз за ночь упало под его тяжестью. Но птицы не оста

навливаются, и мы провожаем их взглядом.

Возвращаемся в дом. Завтрак дымится. Хозяин зачерпнул ковшом из деревянного корыта ма-джари — молодое вино. Видя, что я смотрю на корыто, Шалва рассказывает: «Вырублено из липы. Четвертое с комля. Самое большое — у матери; остальные — у братьев. Такие раньше деревья были». Размеры этого «самого маленького» корыта — один на один и на четыре — в метрах!

«Ты что не ешь? — спрашивает хозяин. — Заболел? Простыл, наверно?» Мне что-то в самом деле не по себе. Да еще кусок в горло не лезет. Как посмотрю на хозяев, вижу: они крепкие люди, все у них хорошее — и виноградник, и вино, и пресс есть, и колодец, и куры, и дом строится. Но все это, особенно дом, отняло у них столько сил, до новых морщин. Или, может, мне это только кажется в резком свете первого снега?

Мы возвращаемся с работы из леса. За нами пришел ГАЗ-51 — перевезти нас в другое лесничество. Только собрались сесть в машину и забрался уже в кузов кое-кто, как показывается из-за поворота повозочка, запряженная то ли осленком, то ли муленком, не упомню. И гонит его худой старик в чорохах, в серых брюках в полосочку, заправленных в шерстяные толстые носки. (Бабка вязала дома или дочь. Я такие семьи люблю. Может, и невестка вязала. Она, невестка, в таких семьях бывает проста, чиста, тиха и заботлива, может и глаза опустить, и прямо посмотреть. Дом их не нов, но крепок, светло-серый от дождя и солнца. Мне почти снятся такая семья и такой дом.) Еще на старике белая неновая рубашка и темная безрукавка. Куда он девал шапку, ведь солнце еще жжет?

Сзади повозки идет парень лет под тридцать самое большое^ а может, и вдвое моложе. Такие есть: смолоду взрослые лицом, они в старости не стареют. Что им, некуда сворачивать, или не знают, что за машина? Подъехала медленно повозка, остановил, ее лесничий. А на повозке-то лежит срубленное деревце — какая-то кривая палка, и на что оно им такое кривое понадобилось, забор подпереть, что ли?

Старик старше всех, так что кричать на него вроде бы нельзя. Но он и самый беззащитный, если

50