НИКОЛАЙ ЯНЬКОВ, наш спец. корр. Фото автора

женит

таокюго

ки пижмы сиреневыи дымок руты, мечевидные листья аира. «Чернокорень хорош против укуса змей, — вспомнилась мне старая книга, — настойка аира веселит понурых и квелых, а рута изгоняет лихорадку, возбуждает аппетит...» Неудивительно, что дед Чайковский нашел среди этих трав особенной силы корень. Есть в тайге еще неизвестные науке растения.

Подъезжая к Кыэкену, мы встретили в поле косарей. Совхозный бригадир Миша Карпов попросил, чтобы я не задерживал грузовик. Деда Чайковского можно свозить на место, где растет трава-мурава, но по-быстрому, потому что вечером надо вывозитьг людей с покоса.

Косари иронично хмыкали: сколько еще лет вздорный кыэ-кенский старик будет баламутить людей? Машина, видишь ли, нужна ему в такую страдную пору! Толстый мужчина с лицом свекольного цвета сказал:

— Время девать старику некуда... Вот уже лет двадцать пять — тридцать возится со своими корнями. Во все двери стучит. Начал с нашего фельдшера, а закончил Советом Министров. Теперь вот, видать, по второму кругу пошел.

— Правда, правда, — заулыбалась розовощекая баба, — в Москву ящик корней направил.

Мало того, сообщили мне, Чайковский совсем обнищал с этим корнем. Избу запустил, огород. Бабка Наташа вся измучилась с ним. Нынче весной картошку ей запретил сажать: всю землю, говорит, весь огород корнем женьшень засею. Ладно, бригадир Миша Карпов вмешался: вспахал огород да помог раскидать картошку бабке Наташе. А без картошки как жить?

Надушенные и гладко выбритые щеки деда отливали румянцем. Не верилось, что ему без малого девяносто лет. Весь он был нарядный и чистенький, сиял, как весенний ручей. Пришлось выложить деду, что машина у нас ненадолго и лучше прямо сейчас поехать на место, где растет корень.

— Тогда хоть чайку на дорогу выпьем! — подтолкнул меня к раскрытой калитке дед.

Сизолицый толстяк даже передразнил деда Чайковского:

— Заладил: «Корешок добра корешок добра!» Если, мол, этим корешком людей поить, все добряками станут да умниками. Умник тоже нашелся!

Вдоль дороги снова запестрело разнотравье. Новенький грузовик взрыкивал на ухабах. Я спросил шофера Ивана, носит ли Чайковский бороду. Нет, совсем наоборот: бреется так чисто и гладко, что щеки у него всегда розовые, как у младенца. А в праздник еще и одеколоном на лицо и рубаху брызгает. На последние копейки купит пузырек, чтобы плыть в цветочном духу. Вот и сегодня старик наверняка побрызгался «Золотой осенью» или «Шипром». Брюки погладил, чистую рубаху надел с опояской — сообщили ему, что едет гость.

Мы перевалили хребтик и сразу увидели Кыэкен. Среди бревенчатых черных домов контрастно белела избушка Чайковского, обмазанная известью. Иван угадал: с тросточкой в руках, наряженный и гладко причесанный дед топтался возле калитки. Ему, наверное, думалось, что гость прибудет в «Волге», при галстуке, в нарядном костюме, а в нагрудном кармане гостя будет лежать документ, подтверждающий его высокую ученую степень. Но степени у меня не было, а одет я был в пыльную красную рубаху — в сумке среди фотокамер у меня лежала еще одна рубаха для смены.

— Ну что ж, пойдем чай пить, беседовать! — чистым и почти девическим голосом сказал Чайковский, потрогав концом тросточки узорчатую шину грузовика. — О мно-о-огом переговорить надо! До полуночи будем беседовать...

Лед Чайковский, житель тсежного села Кыэкен.

Двор Чайковского зарос цветами, дикой травой, огородной всячиной, а посреди двора стояло сооружение из соломы, похожее на копну, что ставят косари в лугах. Солому оплетали стебли повилики с цветами в форме правильных шестигранников.

— Иди-ка, иди-ка! — поманил пальцем Чайковский. — Вон он, родимый, сидит.

В углу морковной грядки, куда указывал розовым пальцем дед, торчал хилый стебель с кожистыми, как у фикуса, листьями, только значительно мельче. Растение ничем не напоминало женьшень. Даже отдаленного сходства не было. На грядке диковинное растение чувствовало себя неважно: листья пожелтели и даже начали

47