Вокруг света 1974-11, страница 50

гнить. «Наверное, огородная почва всему виной», — подумалось мне. Но позже бабка Наташа призналась, что это она сама повредила корень, когда весной дед не давал сажать картошку.

Изнутри беленая халупа Чайковских тоже имела вид странный. Висели по стенам пучки трав, середину избы занимало сооружение из тракторных шестерен, болтов и труб. Издавая музыкальный гул и треща дровами, сооружение излучало тепло. Бабка Наташа, подвижная, смуглолицая и очень крепкая с виду старушка, разлила по стаканам чай.

— Это мой сын, — указал дед на стену, где висела под стеклом фотография в крашеной деревянной рамке. — Петро Чайковский — артиллерист. Замучен во время немецкой оккупации в болотах под Ленинградом. Домой Петро мой вернулся весь больной да израненный. С год всего прожил-то. Лежит в земле возле устья речки Княжны, а напротив, на сопочке — корни, корни! Знай тогда эти корни, я бы его крепко поставил на ноги, Петруху-то. А в тот год я и себе доски на гроб приглядывал...

Еще смолоду деда ошарашило, хотя поначалу такая радость привалила: женился он на Марусеньке, самой бравенькой, самой милой в деревне молодушке, а вот убили ее. Выстрелом из-за угла, в спину! Он тогда на мельнице работал, ночами пропадал около жерновов. А к Марусеньке все подлаживался один, она его прогоняла, пряталась от незваного. Тот и скараулил ее за углом с обрезом в руках, детишек осиротил, его, Александра Мироновича, больным сделал.

Болел он долго и шибко. А после войны совсем никудышным стал. Сторожем устроился в санатории, целебной водичкой себя поддерживал. А старушка знахарка возьми да покажи ему этот корешок. «Я тебя счастливым, Мироныч, сделаю, — обещала она, — только ты мне выкопай то, что я тебе покажу. Это корешок добра, человека он делает веселым да гладким». И стал он пить тот корень — замолодел. И жениться задумал: в жены взял на двадцать лет моложе себя, вот эту самую Наталью.

Дед Чайковский исчез за ситцевой занавеской и вышел с мешочком в руках. В нем оказались обрезки сухих корней — по цвету такие же, какой был послан в редакцию, но продолговатые, не очень толстые и совсем непохожие формой на брюкву.

— Этим женьшенем я и про

гнал свои болезни, — похвастал дед. — У-у, какой это корень! Посылал докторам, но врачи разве понимают в травах? Я вот письма сейчас покажу. Пишут, мол, палас это, отрава...

— Женьшень был бы, — хмыкнул шофер Иван, — давно бы сюда понаехали. Целой ватагой небось; колею бы пробили. Доктора тоже ведь кое-что кумекают.

— Ну а вдруг это совсем неизвестное науке растение? — сказал я. — Скажем, разновидность женьшеня? Так и запишут в книгах: «Женьшень Чайковского».

— Во-во! — обрадовался дед и зашебуршил в сундуке в поисках докторских писем. Но шофер Иван поторопил ехать.

Мы забросили в кузов лопаты, и я подсадил деда в кабину. Тут было не хуже, чем в легковой. Поблескивали стекла и никель приборов, скрипело поролоновое сиденье, а высокое ветровое стекло давало глазу хороший обзор.

Ехали мы в устье речки Княжны. На Княжне, рассказывал дед, когда-то стоял- поселок, а теперь от домов остались только бугры в зарослях лебеды да кресты на кладбище. Наполовину заросшая, а местами промытая ливнями в сплошной овраг дорога от Кыэкена шла туда прямо через хребет, но шофер Иван поехал в объезд, по зимнику. Ехали мы вдоль речки, в которую впадает Княжна. Дед все допытывался: не профессор ли я, не доктор ли? Я отвечал, что беды в том нет, что не доктор: после публикации редакция газеты отошлет материалы в научно-иссле-довательский институт, а от себя я еще добавлю цветное фото, образец растения. Но какое все-таки название у этого корня?..

— Кукла, — непонятно сказал шофер Иван.

— Женьшень это, женьшень, — твердил свое дед.

Он с восторгом хохотнул сквозь шум мотора:

— Был Чайковский ноль без палочки, а помрет с именем. Академик!

Старость, очевидно, нуждается в почестях. Вспомнилось мне из рассказов жителей Кыэкена, что дед Чайковский ни одно кино не пропустит. Пурга ли, дождь ли с градом —г все равно в клуб с костыльком цритопает. Иногда со значением ухмыльнется:

— Время придет, меня в кино смотреть будете. Профессора будут пожимать руку деда Чайковского!

Сильно накренившись, грузовик

остановился на склоне. Шофер сказал, что овраг, который тянулся до самой реки, он объедет по сопкам. Мы с дедом спустились вниз и пошли пешком. И правильно сделали: машина надрывно гудела, карабкаясь на опасные кручи. Только благодаря водительскому искусству Ивана грузовик не задрал к небу свои колеса.

Внизу, в занавеси ивняка, шумела вода. У горизонта синели сырые пади. Травы доходили до пояса, будили наивные детские страхи. Казалось, ядовитыми гадами кишит земля над корневищами, в невидимой затени. Ноги, обутые в открытые городские туфли, я ставил на землю с опаской. Удивляла тучность здешних трав. Знакомый тысячелистник, например, узнавался с трудом: тело его налилось едкой зеленью, а тугие цветы вместо привычной белой окраски имели синевато-красный оттенок. Желто-оранжевые цветы жабрея тоже были не в меру крупные, глянцевитые, жирные. Стебли купены, казалось, потрескивают от избытка сил: в земле угадывались мощные, богатырские корневища. Качались красные головки саранок, золотистые колокольчики собачьего мака клонились к теплой земле. Долгозубой темной пилой на той стороне реки маячила стена ельника, столь редкого для Забайкалья.

— Княжна течет за тем ельником, — махнул рукой дед. — Там Петрухо мой. Марусенька тоже там...

Ноздри и рот забивало запахом меда, полынной горечью, согретой солнцем.

Грузовик догнал нас, когда мы были почти у цели. Лес обрывался, открывалась пестрая от разноцветья поляна, над ней горбился скат увала.

— Вот они, дедовы лопухи, — с добродушной иронией кивнул Иван из кабины.

На склоне увала сквозь травы проглядывали красные розетки листьев. «У мужик-корня, — вспомнил я народную примету, — листья к концу лета становятся красными. Он первым ворожит осень». Я нагнулся к земле. У этого растения не видно было стебля — торчал из почвы пучок веток. Будто ветки нарочно натыкала в землю наивная рука. Мы с Иваном вооружились лопатами и принялись рыть каменистый грунт.

— А еще они растут в пади Шершаниха и по самой Шилке возле Казанова, — возбужденно шептал дед.

Обнажился мясистый корень в

48