Вокруг света 1978-01, страница 39
каторжным образом. Очевидно, до меня книга принадлежала японскому студенту, который учил по ней английский язык. (Судя по дате выхода книги — давным-давно.) Изучение это было характерно восточным, и затраченного на него труда и терпения хватило бы на то, чтобы вырезать из слонового бивня детальнейшую модель храма. Хотя английский язык и для меня тоже иностранный, но я никогда не учил' его с таким остервенением и фанатической отрешенностью... Однажды Эндо устроила устный опрос, а потом сказала одному из нас: — Что ж, вы отвечали гораздо хуже, чем ваш сосед... Но я вам обоим все равно поставила по семьдесят баллов, потому что вы не пропустили ни одного занятия, а сосед ваш пропускал... — Но ведь я же болел! — высказал свое законное недоумение сосед. — К тому же потом сдал сочинение на тему, которую все прошли во время моей болезни! — Все это очень хорошо. Но ведь и не могло быть иначе! — улыбнулась Эндо. — Но это уже мало что изменило. Усердие и прилежание превыше всего. А посещаемость — это и есть усердие. Например, знаете ли вы, отчего так много японцев носит очки? Оттого, что слишком трудны для глаз мелкие иероглифы. Но отказываться от них мы не собираемся. Усердие мы ценим больше, чем ум. Я согласна, что этот обычай немного устарел, но в нем много хорошего... Традиции слишком дороги, чтобы их забывать. Это то же самое, что сломать старинный дворец: его уже не построишь снова, а если даже и построишь, то это будет лишь подражанием прежнему. Если забыть традицию, то самонадеянность неизбежно отзовется где-нибудь потом, обязательно отзовется... СВОЕНРАВНЫЙ РУЧЕЕК Каждый день на занятиях мы слушали лекции. Читать их приходили разные преподаватели: молодец с крепкими пальцами и стальным взглядом опытного в жизни человека, старенький профессор в довоенном пиджаке и расстегнутых сандалиях, молодой франт — по возрасту он был чуть постарше нас, оттого очень смущался и носил темные очки. Были и другие преподаватели, но всех их объединяло одно — манера чтения лекций. Как и на однообразно-пестрых улицах Токио, в их лекциях не по чему было ориентироваться. В них не было привычного вступления, основной части и заключения, этих достижений европейской логики. Лекции текли размеренно, как неторопливый ручеек. Его можно было попытаться замутить, бросив камень неожиданного вопроса, но ручеек со временем деловито проглатывал его, и камень бесследно исчезал в глубине. Более того, если потом никто не кидал этих камней, то своенравный ручеек начинал как бы мелеть и даже высыхать. Очевидно, без камней он не мог спокойно течь, и тогда преподаватели недовольно и пугливо посматривали по сторонам, мялись и неожиданно переводили разговор на тему, которая обязательно вызвала бы вопросы: заводили вдруг речь о японских кушаньях или крестьянских суевериях. — Передайте студентам, чтобы они задавали вопросы во время лекций! — просили преподаватели администрацию университета; по неизвестным причинам они не могли сказать нам это сами. Но мы, воспитанные на иных лекциях, привыкшие задавать вопросы только в конце, все никак не могли найти момент для того, чтобы вставить заранее подготовленный вопрос... Неужели даже здесь, в тишине классов, m£i вынуждены вновь натыкаться на так хорошо знакомую нам, прозрачную и мягкую стену непонимания? Мы терзались сомнениями до тех пор, пока не прочитали старинный и знаменитый силлогизм, образец традиционной японской логики: «Когда дует ветер, поднимаются тучи пыли; пыль засоряет глаза, и много людей становятся слепыми; слепцы зарабатывают на жизнь игрой на сямисенах; их делают из кошачьих шкур, а струны — из кошачьих кишок; поэтому, когда дует ветер, кошек становится меньше». Эта логика подспудно звучала в каждой из лекций. Мы поняли, что такова традиционная манера чтения, и ничем не изменить ее. Поэтому надо принимать лекции такими, какие они есть, и мы стали учиться ловко перебивать вопросами профессорскую речь. Профессора нам были только благодарны за это. Чувство напряженности и беспокойства исчезло. Та же улитка — прочная и надежная — объединяла теперь нас с ними. СТУДЕНЧЕСКИЕ ГЕНЕРАЛЫ Однажды Эндо пригласила нас всех в гости. Ее муж работает экойомистом в солидной фирме, и поэтому они смогли купить участок земли на окраине Токио, построить небольшой домик и поставить в доме европейскую мебель. (Последнее обстоятельство, кстати, характеризует супругов как людей, свободно и независимо мыслящих.) — Вы что же, еще студенты? Хорошее время! — начал муж Эндо. — Когда я был студентом, я даже думал, что и дальнейшая жизнь будет такой же веселой и независимой. Улитки получаете? Я любил получать улитки, у меня их было много, и они мне казались воплощением надежности жизни. Я с детства не любил кланяться, хоть это и принято у нас, а студентом поклонился только один раз, принимая из рук ректора свиток диплома... А теперь кланяюсь на каждом шагу! Чтобы продвинуться по службе, нельзя поднять голову от стола, нельзя даже допустить, чтобы кто-нибудь усомнился в том, что ты работаешь не на пределе своих сил. Нельзя расстегивать пиджак и развязывать галстук, даже в самую ужасную жару! Все боятся всех, потому что любой может оказаться доносчиком хозяина. Он быстрыми глотками выпил стакан пива. — Ну ладно, — сказала ему Эндо, — совсем вы замучили ребят! — Как и всякая японская жена, Эндо называла своего мужа на, «вы». Чтобы переменить тему разговора, она Спросила нас: — Вы читали недавно в газете «Асахи» статью о советской литературе? И тут у нас внутри что-то вздрогнуло: это было приятно задето наше самолюбие. Мы читали эту статью, и этот экспромт не был подготовлен заранее, что нас особенно радовало. Ведь Эндо спросила нас о том, о чем она могла спросить любого японца. И, как самые настоящие японцы, мы принялись за обсуждение статьи. Но недавние слова мужа Эндо не давали нам покоя... Недалеко от главного входа в университет белеет приземистое двухэтажное здание. Днем и ночью стены его Тускло блестят, потому что облицованы кафелем, и оттого здание очень напоминает громадный умывальник. На белой стене его издалека видны черные иероглифы: «Клуб встреч однокашников». В один из промозглых зимних вечеров мы стояли в толпе японских студентов, собравшихся в одной из влажных и холодных комнат клуба. Все присутствующие были коллегами наоборот: одни — русскими японистами, другие — японскими ру- 37 |
