Вокруг света 1978-08, страница 67

игрывая маленькую идиллию с официанткой.

— Очаровательная девушка, — ^ сказал англичанин на улице. Он

сделал несколько глубоких вдохов, прочищая легкие, как ныряльщик. — А теперь куда? Вы извините, что я не реагирую на ваши рассуждения. Просто, чтобы дать какой-то совет, я должен знать вашу жизнь. Пока мы еще мало знакомы.

— У меня номер в «Цеппелине».

— Я тоже ночую там. Но у меня правило — никаких бесед в отелях. Может, в парк? Здесь недалеко Шлоссгартен.

— Мне надо забрать чемоданчик, я оставил его на вешалке в кино.

— Тогда в машину.

Почти на том самом месте, r$e вчера стоял «опель» Фроша, ШЬ-вель увидел большой черный _; «Мерседес-300», весь забрызганный

^ грязью.

— Что за картину вы смотрели?

— Шпионаж. Клоунская лента, но публика съедает ее охотно.

— Правильно. Настоящий фильм о шпионаже невозможен. Если публике показать правду, она сломает стулья. Вспомните слова Клемансо перед смертью: «Если й расскажу все, что знаю, ни один человек не согласится умирать за родину».

Они доехали до кинотеатра, потом поискали стоянку у решетки Шлоссгартена. Войдя в парк, Шовель вздрогнул — ему показалось, что за темными деревьями мелькнули какие-то силуэты. Захотелось опрометью броситься назад в город, где огни, люди, движение. Но вокруг была тишина, которой звездное небо придавало объемность. .

Лицо англичанина в профиль приобрело хищное выражение.

— Начнем? Из вашего досье мне известно, что вы единственный сын в семье. Ваш отец фельдшер, сейчас на пенсии; мать — лаборантка.

Мир встал на ноги... Сын фельдшера, ставший шпионом, чье досье перелистывают посторонние, не имеет возможности предаваться паскалевским размышлениям о бесконечности.

— Да. Я родился в «доме с умеренной квартплатой» на улице Камброн в XV округе Парижа.

* Родители провели там всю жизнь. Лишь два года назад я смог купить им крохотный домик возле Ментоны на Лазурном берегу. Сам я прожил на улице Камброн до двадцати шести лет. Дешевая ^ постройка с тонкими перегородками, шумными соседями и поющи-^ ми водопроводными трубами.

Большинство жильцов — мелкие служащие, лавочники. Кстати, жизнь «белых воротничков» куда безрадостней жизни пролетария в спецовке. Они так же бедны, как рабочие предместий, но полны буржуазных претензий. Вечный страх «манкировать» окружающим, патетическая потребность блефовать перед соседями... Мои родители были несколько иными. В доме были книги, репродукции. Жизнь скромная, дисциплинированная и... как бы это сказать... сплоченная. Я обожал родителей, а они меня.

— Словом, ваше детство протекало счастливо.

— Да. После сдачи экзамена на бакалавра, в шестнадцать лет, надо было выбирать карьеру. Родителе мечтали, чтобы я стал врачом. Но пример отца никак не вдохновлял меня — заниматься паралитиками и старческими немощами, нет, увольте. Я решил поступать в Высшую школу политических наук.

— Вот как!

— Двое приятелей, задававших тон в классе, собирались туда. Ну и мне не хотелось отставать... В школе сразу начались неприятности.

— Догадываюсь, — отозвался Норкотт. Он заговорил жеманным тоном сноба: — «Дорогой мой, кем вы приходитесь послу Жану Шовелю?»

— Точно, — Шовель криво усмехнулся. — Я все время чувствовал себя надевшим чужую личину. Впрочем, однокашники так и смотрели на меня. Какое право имеет сын фельдшера носить фамилию посла Французской республики! Наши мальчики и девочки вели разговоры о людях и местах, мне неведомых. Я был одинок. Вернее, я был никем.

— Это не привело вас к анархизму?

— Нет. Родители как чумы чурались политики. Они даже отказались от второго ребенка, чтобы я рос без ущерба. И я не мог огорчить их, д*ав себя вовлечь в пустопорожнюю болтовню. У них было тщеславие... наивного свойства. Они принимали общество как оно есть и желали лишь, чтобы я занял в нем «достойное» место. В идеале они видели меня на верхушке пирамиды, но таким же простым и неиспорченным. А я... я был тщеславен. В классическом французском духе — Рас-тиньяк и все такое. «Париж у ног!» Иными словами: общество мерзопакостно, мужчины продаются ради успеха, женщины — ради прочного положения, и я тоже хочу денег, удовольствий, власти

и готов пойти ради этого на все... Но внешне я оставался пай-мальчиком. В ожидании, когда я смогу начать свою игру, оставалось трудиться. Трудиться усердней других... Война в Алжире не изменила моих позиций, Я не участвовал в боях, я был лишь офицер-наблюдатель, выпускник привилегированной школы, Годичный срок я кончил с двумя медалями, которые украсили мою биографию, как спортивные титулы — моих богатых однокашников. Ракетка, парус и лошадь были мне недоступны... Я вернулся, преисполненный уверенности, и выдержал труднейший конкурс в ЭНА, третьим в экзаменационном списке,

В конце аллеи Шовель остановился, в недоумении глядя на блеклое зарево над городом, Увлекшись воспоминаниями, он совсем забыл, где находится.

— Я вас не очень утомил?

— Напротив. Я выслушал прекрасный, хотя и несколько технократический анализ прошлого, Вы излагаете сложную проблему — а что может быть сложней человеческой жизни, — как деловой вопрос. Пункт первый, второй, третий... выводы, заключение,

— Я не только рассуждаю, как технократ, я и чувствую технократически. И потом, я ведь француз. Меня воспитали на культуре, изгоняющей все иррациональное. Наша страна за четыре столетия преуспела в искусстве ра- ■ ционального анализа — взгляните на нашу математику или литературу. Как меня учили в лицее: «Это неясно, следовательно, не по-французски»,

— Гёте говорил: «Ясность — это верное распределение света и тени».

— Но Гёте был немецким романтиком. Когда Франция начи- / нает сомневаться в себе — а обычно это бывает после крупного поражения, — она попадает под немецкое влияние: романтизм, психоанализ, экзистенциализм, Но это не отражается на национальном характере. Не случайно ни психоаналитики, ни экзистенциалисты не в силах объясняться по-французски, им приходится вымучивать жаргон, который большинство людей не в силах понять. Пример тому — я»

Шовель передернул плечами.

— Вот почему мне не по себе в этом городе. Я чувствую тошноту сартровских героев. Романтические кошмары отдаются во мне несварением желудка₀ Бр~р!

— Ну-ну, в Штутгарте жить приятней, чем в Париже. Люди приветливее, девушки свежей,

5 «Вокруг света» № 8

65