Вокруг света 1980-01, страница 60

на земле Оймякона. Даже Индигирка ведет себя загадочно: другие реки промерзают до дна при морозе в сорок градусов, а Индигирка прекрасно чувствует себя и при семидесяти! Лед на Индигирке не толще оконного стекла, а местами вода вообще стоит открытая всю зиму. С берега видно, как в родниково-чистом омуте резвится рыба.

Чисхан советовал приезжать мне в начале апреля: в это время ярый бык (в образе быка древние якуты представляли лютую зиму) окончательно рухнет. «Перед этим у него отвалится 'сначала один рог, потом второй. Упадет голова. А потом и сам бык грянет оземь».

Якутский аэропорт, как всегда, был забит до отказа: негде было присесть. Я провел ночь без сна, едва дождавшись рейса на Оймякон.

Под крылом самолета тянулась равнинная оснеженная тайга с сереньким редколесьем. За Ханды-гой вздыбились горы — мощные, частые, островерхие. Такие частые, что казалось, будто бнизу лежит гигантская борона, накрытая белым. Угадывалось: летом снега срываются с отвесных круч водопадами. Но куда идут стоки, долины ключей? От этой горной головоломки ломило в темени... Это был Верхоянский хребет.

За ним открылось Оймяконье, замыкаемое с юго-запада хребтом Сунтар-Хаята, а с северо-востока хребтом Черского, спокойные вершины которого блестели на горизонте.

Оймякон, узнал я позже, не только название поселка, но и название территории, плотно замкнутой со всех сторон горами. Эти стены и создали необычные природно-климати-ческие условия: наиболее пониженная часть Оймяконского плоскогорья имеет форму котловины; здесь и скапливается зимой холодный воздух, понижающий температуру до крайне низких пределов.

Слово «Оймякон» произошло якобы от «ейуму», что на языке эвенов значит «талая вода», а в переводе со староякутского — «свирепый мороз».

На территории Полюса холода расположено четыре поселка: Сордонг-нох, Томтор (центр совхоза), Оймякон, Учюгей.

Первое, что меня поразило, когда самолет пошел на посадку, стадо диковинных зверей. По брюхо в снегу, косматые, толстые, они стояли перед посадочной полосой и равнодушно глядели на самолет, грохочущий над их головами. Конечно, это были местные лошадки, о которых я наслышался еще в Новосибирске и которых заочно полюбил.

У самолета меня ждали Чисхан и Местников, секретарь партийной организации совхоза «Оймяконский». На автобусе мы выехали в Томтор.

Признаться, в первые часы я испытал разочарование: стандартные ав

тобусы и грузовики, стандартные дома, стандартная одежда — пожилые ходили в обычных драповых пальто и ботинках фабрики «Скороход», молодежь щеголяла в цветных нейлоновых куртках. Даже солнце мне показалось стандартным: оно блистало напористо, ярко, как полагается весной; от сверкания чистейшего снега ломило глаза. Почти все, как на палящем юге, ходили в темных очках.

Томторцы выглядели веселыми, энергичными — не верилось, что они перенесли трудную зиму. А минувшая зима, рассказывают, была особенно лютой: весь декабрь и январь стойко держались холода в 68—70 градусов.

При морозе свыше шестидесяти воздух делаете* ^туШйм; ломким, он как бы твердеет. Не узнается, кажется чужим собственный голос: электрический, колючий и резкий, он звучит словно со стороны. Обморозить ничем не защищенное лицо можно в считанные секунды: мгновенный наплыв воздуха — и ваша щека белая! Новички пытаются прятать лицо в толстый шерстяной шарф, но мороз в этом случае оказывается хитрее: рубец обмороженной кожи протягивается через все лицо, по краю шарфа. Автомобильная камера, брошенная оземь, разбивается вдребезги — при стуже более шестидесяти резина становится хрупкой, как стекло.

Таких морозов я, конечно, не застал. Но утром было все же под сорок. Я поднялся рано, чтобы увидеть восход солнца. Снег металлически взвизгивал под ногами. Было странное чувство: некая машина времени отбросила меня назад, в зиму, — сорок градусов у нас в Чите бывает только в декабре — январе, а ведь сейчас конец марта! Мороз вызывал приятное чувство. Томторцы просыпались и выбегали во двор, на минутку, — в одних рубашках, без шапок. Я прислушивался к дыханию: мои легкие работали легко и весело, упиваясь воздухом Оймяконья. Восход я прозевал — упругое чистое солнце успело выстрелить над щербинами гор, пока я выбирался за поселок. От редких кустиков на сахаристый снег легли синие тени. Воздух настолько прозрачен, что кажется, будто его нет совсем. Воздух, еще не отравленный парами бензина, копотью заводских труб, окислами горючего газа. Чистейший воздух таежных якутских пространств...

Но возле столовой я увидел скопление грузовиков — рядом проходила трасса на Магадан. Все автомашины стояли с включенными двигателями — в воздух ввинчивались разбухающие спирали выхлопных газов. Техника пришла и сюда, в Оймякон. До самого праздника оленеводов я не видел ни одного ездового оленя, ни одной запряжен

ной лошади: тракторы, грузовики, мотоциклы. Позже узнал: ни за какие коврижки, если он не табунщик и не пастух, уважающий себя оймяконёц не сядет верхом на лошадь!

В столовой Томтора также господствовал стандарт: привозная баранина, вездесущий морской хек, сметана и молоко. Пользуясь правами гостя, я три раза в день заказывал блюда из местных натуральных продуктов: оленина, жеребятина, речная или озерная рыба. Не будучи гурманом, все же беру на себя смелость заявить: никогда ничего не ел вкуснее оймяконской жеребятины! Жаркое буквально тает во рту, превосходя по калорийности любое другое мясо.

В этот день мы побывали с Чис-ханом в домах долгожителей. Тимофея Номеровича Сивцева встретили в переулке — он шел к своему дому с двумя ведрами в руках. По согбенной спине (ведра почти волочились по снегу) и по высохшему лицу было видно, какой это древний старец. По слухам, ему давно перевалило за сотню лет, было что-то около ста десяти, но старик еще сам ухаживал за личным скотом, сам носил воду и ходил в магазин за хлебом. Свою мать Тимофей Номерович плохо помнит, а отца и вовсе не знал: «Отца не было, был только номер». В старину ребенку, чей отец желал оставаться неизвестным, местная власть присваивала номер, человек становился Номеровичем. Жизнь для Сивцева оборачивалась не самой лучшей стороной: с детства пришлось батрачить, стоически выносить холод и голод. Тимофей жил вроде одинокого скрюченного дерева на краю скалы.

Я отметил, что Тимофей Номерович не носит меховой одежды, ходит, как все якуты, во всем покупном: стандартные ватные брюки, ватная телогрейка, простая хлопчатобумажная рубашка.

Но его деревянный дом построен в старинном якутском стиле. . По словам долгожителя, дерево, и только дерево сохраняет человеку здоровье. Ничем не прикрашенное, голое дерево глядело отовсюду: стены, затертые до глянца ветошью, балки с разводами узоров и глазками сучков, опорные колонны. Снаружи для тепла стены были покрыты штукатуркой.

Столетняя Анна Михайловна Берез-кина также проживала в самоладном доме. Но жилище ее было ярко отмечено благами цивилизации: полы комнат покрывал мягкий, цвета сирени и роз, пластик. Сама Анна Михайловна немного прихворнула, хотя до 95 лет никогда и ничем не болела. Но ее дочь (она почти вдвое моложе матери) страдает ревматизмом: ухаживала за скотом на ферме, всегда (кроме зимы, конеч

58