Вокруг света 1980-01, страница 61

но) ходила в резиновых сапогах по холодной, стылой земле — даже самым жарким летом земля Оймякона отдает ярым дыханием января. «Все это от резины», — сказала дочь долгожительницы. Л еще, наверное, от линолеума, подумалось мне; говорят, модное покрытие отнюдь не способствует излечению ревматизма.

Старшему сыну Березкиной исполнилось 75 лет, выглядел он вполне здоровым.

— Куда-а-а! — махнула рукой долгожительница. — Современная молодежь не проживет столько. Даже дрова не готовят руками, надеются на машину. Мы-то много работали — ой, много!

Ослепительное, безгранично щедрое солнце ударило по глазам, едва мы вышли на улицу, — с непривычки я все забывал вовремя набросить на переносицу темные очки. Во дворе Анны Михайловны копошилось многочисленное малолетнее потомство Березкиных — внуки и правнуки. Сама Анна Михайловна не знает им счета: давно перевалило за семьдесят. У самой долгожительницы было одиннадцать детей.

— Скоро соберутся на свой праздник оленеводы, — сказал Чисхан, — приедет столетний эвен Андрей Данилов из Учюгея. Прекрасный старик! Шутник! В прошлом году говорит совхозному директору: «Какая молодежь изнеженная пошла! Я вот пасу стадо оленей, а мой парнишка Егорка бросил пасти, — бока, говорит, болят». А этому «парнишке» семьдесят лет стукнуло; осенью он женился на молодой, отбыл в Охотск, в свадебное путешествие. Ехал по-старинному, на оленях.

Мы зашли к Чисхану домой. Старый писатель жил одиноко: ветер судьбы разнес его детей по разным углам Якутии. Квартира его располагалась в нелепом двухэтажном доме — потому нелепом, что проект здания, очевидно, предназначался для Подмосковья или Поволжья, а приблудил на Полюс холода... Когда морозы доходили до семидесяти, приходилось набрасывать на себя два одеяла, а сверху — пальто. Убранство квартиры • составляли кровать, мягкое красное кресло, письменный стол и полка с книгами. Я взял с полки сборник рассказов Чисхана, изданный в Москве, — «Индигирка». Почти вся книга посвящена Оймякону, его людям, его озерам и рекам, его солнцу и блеску вершин... Он очень любит свой край: не напрасно писатель избрал в качестве псевдонима давнее якутское название Оймякона. Кажется, я понимал Николая Максимовича: он вернулся в родные края в надежде на новый взрыв творческих сил, в надежде на вторую молодость. Одна из старых якутских легенд утверждает: кто доживет до ста лет, у того отрастет новый зуб мудрости, придет вторая молодость,

а с ней — познание сокровенных загадок жизни.

— Четыре года я живу здесь, — негромко, на полушепоте, сказал Чисхан, — и только в эту зиму начал писать. До этого — ни одной строчки! Будто не жил, не родился и не рос здесь, а впервые увидел этот край. Поражает все: люди, природа, животный мир. Вдумайтесь: природные условия самые жесточайшие, а совхоз (оленеводство, коневодство, молочный скот) один из передовых в Якутии! Зимние морозы сильнейшие в мире — плевок замерзает на лету, ударяясь оземь со стуком пули, — а вода в реках стоит открытой! Железная стойкость, взявшаяся невесть откуда, вселяется и в зверя и в человека...

Минувшей зимой* был атакой случай: семнадцать парней и девушек возвращались на автобусе из Учюгея (ездили туда с концертом), на половине пути неожиданно кончился бензин, а через час от мороза разорвало аккумулятор. Почти все девчата и парни были в легких ботиночках, а на градусниках в ту ночь спиртовой столбик опустился до минус шестидесяти— костер почти бесполезен в такой мороз. Молодежь в ожидании помощи продержалась возле автобуса одиннадцать часов — и никто даже не простудился! Такое возможно только в Оймяконе...

Среди тех семнадцати был один русский парень — и он не заболел. Люди, приехавшие в Оймякон из самых дальних и теплых краев, с трудом переносившие минус десять, в Оймяконе вдруг обретают морозостойкость...

—- Ешьте хаяк! — угощал меня Чисхан. — Кто ест хаяк, чохон и кюёрчах, тот никогда не болеет! На Полюсе голода самое жирное молоко — природа знает, что делает, она стандарта не признает!

Своей коровы у Чисхана, конечно, не было — чохон и кюёрчах мь> ели в Оймяконе. Старый поселок Оймякон находился в сорока километрах от Томтора. Мы туда выехали на следующий день. Шофер старенького «газика» больше всего боялся встречных машин: дорога настолько узкая, что не разминуться, по обочинам высились сверкающие сугробы.

По дороге мы заехали к коневодам. Лошадки в косматых шкурах, дающие хаяк, вкусом и цветом напоминающий хорошее вологодское масло, содержались в длинных ко-ралях, сделанных из лиственничных жердей (лиственница — единственное поделочное дерево в Оймяконе). Я сделал несколько снимков. Трудно было определить выдержку: с чистого синего неба и снизу, от снега, били потоки сильнейшего света — никогда раньше я не видел такого яркого солнца! Лошадки поднимали наивные мохнатые

морды, дико шарахались от щелчка фотокамеры.

Среди моря снегов замаячили домики старого Оймякона.

— Собственно, это и есть Полюс холода, — сказал Чисхан, — эпицентр. Когда в Томторе шестьдесят градусов мороза, в старом Оймяконе шестьдесят четыре.

В Томторе — центральное отопление, прекрасный клуб, современные жилые здания, просторные магазины. Старый Оймякон выглядит более скромно: обычные бревенчатые домики, обмазанные глиной или цементом. Есть и в нем свои долгожители: чета якутов Арьян и Афросинья Винокуровы. Живут в местечке Ют-Урбут, живут по-ста-ринному непритязательно.

Неуемное солнце накаляет снега, сугробы колышутся сплошным белым огнем. И среди этой белизны — черные кучи земли. Несколько таких куч, а чуть поодаль — бревенчатый, явно заброшенный дом. Это ли Ют-Урбут? Начинаю сомневаться, как вдруг в «кучах земли» различаю очертания окон. Юрты!

Старинная якутская юрта вначале ошеломляет, разочаровывает: отвал растрескавшейся земли в форме стога. Черно, мрачно... И тем неожиданней и глубже чувство уюта, когда открываешь дверь. Полусферический дощатый потолок, крепкие опорные колонны из стволов лиственниц, бревенчатые стены., Везде дерево. Оно лоснится от времени и кажется лакированным. В старину, говорят, дерево для якутских юрт пропитывали конским жиром. Не столько для красоты, сколько для прочности.

Арьян и Афросинья всю жизнь прожили в такой юрте. Обоим около ста лет. Но оба работают по хозяйству, выращивают скот. Недавно удочерили девочку-сироту: одним скучновато, своих детей нет.

Фотографируем долгожителей возле юрты. Арьян сожалеет: гостили мало. Но мы торопимся засветло вернуться в Новый Оймякон- А еще надо посетить на хуторе двоюродного брата Чисхана.

«Газик» наш, с надсадой одолевая сугробы, выруливает к дороге» Чисхан вдруг велит остановиться. Среди снегов стоит одинокая коновязь. Черный покривившийся столб.

— Все, что осталось от нашего двора, — говорит Чисхан. — Здесь я родился.

Чисхан трогает рукой коновязь. В этом столбе-коновязи и Чисхане угадывается что-то родственное: два старика! Но столб никогда не запоет, не заржут возле него кони, гремя удилами... А Чисхан ждет новой песни, ждет вдохновения, чтобы еще раз воспеть в своих произведениях суровую родину — Оймякон, Полюс холода.

Томтор — Оймякон, 1978 г.

59