Вокруг света 1980-11, страница 47

был! Красавец — статный, чернобровый, взгляд — что у орла...

— Портретов его не осталось?

— Портреты нам не заповеданы были, — строго ответил Захар Се-меныч.

— Откуда же известно и про взгляд, и про красоту?

— По потомству идет. Портрет в сердце носить надо.

Хотелось мне еще поговорить по душам с бывшим домовитым. Два десятка лет — не срок для изменения психологии собственника...

Познакомился я с таким человеком в первый же день, виделся с ним постоянно, но вот откровенного разговора не получалось. Только в канун отъезда, когда пришел прощаться, вышли мы на улицу, прошли на пригорок, присели на порыжевшую травку и здесь — пошло-поехало.

Старшие дети разлетелись: дочь подалась на Дон, сынишка — в Донбасс. Говорил он с обидой.

— Все разойдутся, велика Расея-матушка. Понятное дело, родителев забудут. Чего помнить? Что я им оставлю? Бона виноградники, — кивнул он, — я на них сколько поту пролил — да не мои они, детям не передашь! Дом вона — хороший дом, но как у всех, одинакий и тоже не мой — государство подало. Сыну — квартиру, дочери — хату; все — государство. За что же родителя почитать? Заместо него — государство, оно дает, его и славь. А нас с матерью, как башмаки худые, забросить можно...

— Так ведь и выучило их государство.

— Во-во, я про то и гутарю. На

ше дело — сроди, а потом уж все государство поделает: и ложку в рот сунет, и в люди выведет.

— Так вы что ж, недовольны?

— Почему? Дом хоть и одинакий, а справный. И работа подходящая. Капиталу, конечно, не наживешь. Оттого и семейным уставом не ох как довольны.

— Не знали вы, что ли, насчет капитала в наших краях?

— Почему? Я поболе других знал. У меня, можа, единого, приемник в Туретчине был. Слыхивал.

— Так зачем же пошли со всеми? Выцветшие стариковские глаза

уставились на меня с недоумением: — Мы ж пошли до сваво языка!

...Так и заснул я в первый вечер под звуки незнакомой песни. Утром проснулся — ни слов, ни мелодии не помню. Справлялся у певунов — не знают, о чем говорю.

— Там еще про Долгорукого.

— Эва! Про него, кровопийцу, бывалыцин тыщи.

— И про круг казацкий...

— А их и подавно тьма!

Так и не услышал. Обидно было. А вдруг да новая, незаписанная? У некрасовцев ведь таких много. С Кумы я поехал на Дон, на Хо-пер, в исконно казацкие места. И тут, тоже ввечеру, тоже на исходе жаркого дня, встретился вдруг с песней, с той самой! Пели старые казаки. И пели отлично. Как выходил же а он, князь-бояр, Выходил же а он на высок

крылец,

Выносил же а он царску грамоту: Вы послушайте, донския

козачки,

Вы послушайте царску грамоту:

Как стариков — казнить, вешать, Молодых козачков все в солдаты

брать.

По кругу-то ходит все Игнат-сударь,

Все Игнат-сударь, как сокол, летает,

Да на вострую шашку упирается, Да горючей слезой заливается: — Ты прости-ка, прости, весь и род-племин. Да подходит он, Игнат-сударь, к князю-бояру, Ой, да срубил ему бойку-голову.

— Откуда у вас эта песня?

— От дедов, милый.

— Только ведь неправда здесь! Бойку-голову князю-бояру Долгорукому Булавин срубил!

Напрасное дело — спорить с легендой.

— Деды лучше знали, милок! И не мог Кондрат такого сделать: силы-моченьки не хватило б, слаб он был.

— Да Кондрат к тому времени в Черкасске застрелимшись.

— Это все Игнат! Некрасов ему была фамилия. Он не только головы боярам рубил, он отседа нена-вистцев тех бояр тыщи увел.

Я слушал разошедшихся стариков, а сам думал: о, история! Как посмеялась ты над фальсификаторами! Оболгали имя Булавина? Но дела-то его помнят. А вместо его имени вставили «деды» имя достойного его сподвижника — Игната Некрасова. И здесь казаки воспевают его. И здесь помнят.

— Потому за малых людей тот Игнат стоял! — все еще доказывал мне маленький худенький старичок в казацкой фуражке.

45