Вокруг света 1981-02, страница 39

I

ты на барханах персики и яблоки решил выращивать. А тут саксаул?!.

Но Глазов не сдавался. Муюн-кумцы стали пахать пески и засевать их саксаулом.

Правда, результаты сказались не сразу. Никто ведь толком не знал, как сеять саксаул и в какие сроки. Верзун как-то рассказывал: \

— Однажды очень рано посеяли. Было тепло, саксаул пророс до холодов, дал хорошие всходы. Но ударили морозы — и ростки погибли. В другой раз посеяли попозднее — вообще ничего не взошло. А то, бывает, эпидемия какая-нибудь навалится, глядишь, вся посадка стоит черная, как заколдованная, ни одной веточки зеленой... Было хлопот с этим саксаулом! В младенчестве он, верно, покапризнее персцка. Но если укоренится, тогда ему все нипочем.

Одним словом, пришлось набираться терпения лесоводам и, учиться. Не по книгам, на собственном опыте. И вот результат: саксаульники ныне занимают десятки тысяч гектаров. Сейчас это преимущественно семнадцатилетний лес. Барханы укрепились рощами, густо обросли кустарниками и травами, укрылись дернинами. Правда, в Муюнку-мах еще немало барханов, над которыми курится песчаная поземка и на тонких уродливых ножках покачиваются зловещие смерчи. Вот почему Верзун и другие лесники каждую осень выезжают на заготовку семян.

...Однако мне пора в обратный путь. Я должен отшагать километров шесть и успеть к приходу Вер-зуна испечь картошку — в песке, под саксауловым жаром. Перед дорогой присел отдохнуть под густой кроной саксаула, огляделся вокруг: твердый суглинок взломан, виднеется желтая, покрытая налетом пыли шляпка гриба. Да это самый настоящий белый гриб!

После обеда мы ломаем веточки с коричневыми гроздьями, собираем их в пучки. Из пучков образуются охапки, которые темными копешками остаются у нас по следу. Завтра придет лесхозовская машина и заберет все, что Верзун наломал за последние три-четы-ре дня.

Саксауловые веточки ломаются легко, пучками. Но одно дело, когда надо сломать два-три пучка для растопки, а другое — когда нужно собрать, скажем, пуд семян. Сухие ветки и сучья прокалывают рукавицу, оцарапанная кожа зудит, саднит... Для обработ

ки барханов под посевы техники теперь и в лесхозе хватает. А вот для сбора семяй машина, как видно, пока не придумана.

— Вон смотри... — Верзун вытянул свою мощную десницу в брезентовой рукавице и показывает в самую гущину. Присматриваюсь, вижу что-то темное. — Джатак кабаний, лежбище зимнее... — Лесник эти слова произносит почему-то шепотом.

Продираюсь сквозь заросли к джатаку. Ничего особенного. Куча слежавшихся саксауловых веток, трава, солома, тоже улежавшаяся. И обрывки газет, куски войлока, овчины. Откуда он все это приволок? Вокруг следы: действительно кабан тут хозяйничал.

Верзун присаживается на корточки, осторожно трогает пальцами углубления в песке.

— Трехлеток, — заключает он. — И был совсем недавно. Может быть, мы его спугнули. Видишь, ремонтирует свой джатак, к зиме готовится...

— Раньше кабанов в песках было множество. Особенно зимой, когда корни рогоза и камыша оказывались подо льдом или настом. — Павлу надоело целый день молчать, рад, что есть с кем перекинуться словом. — Поэтому кабаны на зиму всегда в пески кочевали. Коренья из песка ведь даже зимой легко выкапывать. А то, что далеко от воды, — это ничего. Бегают они по песку не хуже верблюдов, у них ведь копыта при опоре раздвигаются...

На барханах для них всякие лакомства растут. Особенно кабаны любят жау-жумур. Его кто картошкой сладкой зовет, кто морковкой. Корень, значит, такой. Русского названия у него нет. Мой Павлик хрумкает его за милую душу... А теперь, — продолжает Павел, — кабанов меньше стало. Кажется, и тигров нет (а были, говорят), и волков почти не видно, и запреты-законы строгие, а кабанов мало. Почему? Теперь саксаульник для кабана чуйско-го — единственное пристанище. Тугайных зарослей да заломов камышовых на Чу нынче не осталось. Вот кабаны в саксаульниках и обретаются. Прибегут на Чу, горемыки, поваляются в «бат-таке» — болотине, попьют водицы — и айда снова в пески. Здесь и народу все же меньше, чем в пойме. Мы, лесники, иной раз нагоняем страху на браконьеров. Хотя нам полагается в основном только лес охранять.

Спрашиваю у лесника, знает ли он, сколько лет живет саксаул.

— Трудно сказать, — отвечает Павел. Сильной рукой он загреба

ет ветви, ломает их и складывает в охапки. — Тебе с этим вопросом надо бы к Глазову обратиться. По части саксаула он прямо профессор. Его уже приглашали преподавать в Алма-Ату, не соглашается пока. Вот, говорит, поставлю на ноги саксауловые леса да подготовлю себе замену, тогда, может быть, и~соглашусь.

— Так ты про возраст спрашиваешь, значит. Этому вот саксаульнику ровно семнадцать лет. Это я знаю достоверно, потому что своими руками сажал его. А вообще-то срок ему трудно определить. Годичные кольца у саксаула напластованы друг на друга.

Пуще всего он прибавляет в де-сять-двенадцать лет. — несколько сантиметров в год. А перестойным становится в 40—50. Есть сак-саулы-карлы, а есть и богатыри. Богатырей, как и долгожителей, в Муюнкумах раз, два и обчелся. А карлы, вот они, на каждом шагу. Смотри, все честь по чести: комель толстый, ветви крепкие, обильные, крона пышная. А росточком не вышел. Больше метра не поднялся. С виду — баобаб, а по сути — карла...

Я за Верзуном едва поспеваю. С виду он грузноват, неуклюж, но двигается проворно. Чтобы не отстать от него, я вынужден иные саксаулины пропускать. Как раз самые урожайные ветви и приходится оставлять неубранными. Я думал, Верзун будет сердиться, но он только рукой махнул.

— Оставляй семена на развод. Ветер их разнесет, развеет — саксаул гуще станет. Самый лучший лесовод — это ветер. Он точно знает, когда надо обмолачивать, а когда сеять...

Багровый диск солнца опускается за темно-лиловую зубчатую полосу барханов. На небосклоне зависают розовые перья облаков.

Мы возвращаемся. Верзун идет напрямик. Он спешит, хочет выйти на дорогу до наступления сумерек, чтобы в темноте не напороться на сучья, острые и твердые, как обрезки железных прутьев. Копешки наши остались где-то в стороне.

Деревья вокруг нас с каждой минутой темнеют. Вот уже плотные угловатые купы приобретают сходство с огромными валунами и скалами. Но мы, кажется, пришли к стоянке. Вон наши лошадки стоят с поднятыми головами. Заждались, голубчики! Сейчас Верзун вытряхнет им остатки сена, оседлает, и мы отправимся в обратный путь.

37