Вокруг света 1986-05, страница 16

ваю, а неоновая лампочка в руках мигает... Освещаю фонарем место вокруг штыря. Среди битых кирпичей и взорванного бетона длинный стальной прут. Как раз то, что нужно. Выправляем его с Фоменко и втыкаем поглубже в мокрую землю рядом со штырем. Чтобы не обжечься излучением, надеваю шапку на руку и протягиваю прут к штырю. Еще на расстоянии, от штыря к пруту проскакивает искра и превращается в пульсирующую светящуюся дугу, а вверх тянется дым горелого металла. Плотно прижимаю прут к штырю и проверяю работу неоновой лампочкой. Она едва светится. Антенна замкнута на «землю», и мощность излучения передатчика уменьшилась почти до нуля. Теперь нужно ждать...

Тот, кто передает шифрованные сигналы, поймет, что с антенной что-то случилось, и обязательно придет сюда узнать, в чем дело. Мы прячемся за завалом с автоматами наготове и выключаем фонарь. Чуть слышно стучит дождь. Над проливом вспыхивают ракеты, и их мерцающий свет едва проникает сквозь толщу сливающегося с небом тумана. Жаль, передатчик нашей переносной рации не работает и нельзя сообщить, что мы здесь обнаружили.

Прошло минут пятнадцать, когда у штыря возникла высокая фигура. Я даже не заметил, откуда она появилась. Фоменко включает фонарь, а я вскакиваю и кричу:

— Хенде хох!

Яркий свет выхватывает из темноты рослого немецкого моряка в длинной темно-синей шинели. Одна рука у него забинтована, а в ней стальной прут, которым мы замкнули антенну. Он щурится на слепящий фонарь, бросает прут и поднимает руки. Во второй руке продолжает держать гаечный ключ и кусок провода. Немец, по-видимому радист, молчит некоторое время, а затем довольно хорошо говорит по-русски:

— Камрад, я ранен,— кивает на свою забинтованную руку.— Там госпиталь,— и поворачивает голову в сторону бункера.

— Фоменко, обыщи его!

Фоменко находит у немца «валь-

тер» и неоновую лампочку. «Радист»,— решаю я. Пистолет кладу во внутренний карман шинели, а неоновую лампочку отдельно, чтобы не разбилась.

— Шнель, шнель в госпиталь,— приказываю я и слегка толкаю радиста автоматом в спину.

Мы освещаем фашистского моряка фонарем, и его огромная фигура словно колышется в тумане. Перебираемся через ближний завал и попадаем в потрескавшийся железобетонный тоннель с вывалившимися плитами. Метров через двадцать упираемся в бронированную серо-зеленую дверь с нарисованным на ней большим красным крестом. Немец стучит в дверь три раза и через

интервал — еще четыре. Выходит — семь ударов. Неожиданно вспоминаю, что рисунок свастики состоит из четырех семерок. Когда-то давно семерки считались счастливыми цифрами...

Дверь открывает здоровенный краснолицый немец с перевязанной головой. На раненого никак не похож. Проводим в тамбур, освещенный коптящими плошками в картонных коробках. Сыро, холодно, смрадно. На полу и на наскоро сколоченных двухъярусных нарах раненые с серыми лицами, в бинтах с подтеками засохшей крови. Лишь немногие едва поднимают головы и безучастно смотрят на нас. Есть и мертвые.

— Камрад, госпиталь,— показывает на раненых радист.— Русский зольдатен уже смотрел здесь.

— Яа, яа,— поддакивает краснолицый.

Я не верю им. Подталкивая радиста автоматом, приказываю:

— Давай, давай вперед. Шнель, шнель!

— Яволь, яволь,— покорно бормочет радист и шагает внутрь тамбура. Длинный тамбур, с потолка и стен которого сочится вода, заполнен ранеными. Упираемся во вторую полуоткрытую бронированную дверь. Захожу внутрь. Здесь тоже раненые — среди вони и сырости в полутьме горящих плошек.

Госпиталь явно меньше бункера, да и расположен он только на уровне земли. Где-то должен быть еще вход. Там и радиостанция. Шарю фонарем. Прямо по центру второго помещения с двухъярусных нар приспущены серые солдатские одеяла, прикрывающие стену. Продолжаю медленно водить лучом фонаря, умышленно не останавливаясь на подозрительных одеялах. Рассматриваю помещение, не упуская из виду немцев. Краснолицый кивает кому-то. С нижних нар встают двое. Сопровождающие переглядываются, а я соображаю: «Передавят тут нас как котят, никто и не узнает! Фоменко нужно оставить у выхода, а немцам скажу, будто послал меня сюда русский генерал». Поворачиваюсь к сопровождающему:

— Гут, гут госпиталь,— и показываю на выход, чтобы возвращались назад. Двое немцев идут к выходу. Наклоняюсь к Фоменко и тихо, чтобы никто не слышал, приказываю:

— Жди у выхода. Если через полчаса не выберусь, беги в радиоцентр, пусть Васин вызовет автоматчиков.

Подхожу к радисту и громко, чтобы слышали все, кто понимает русский, объявляю:

— Советский генерал послал нас выключить функштацьён

С двумя сопровождающими иду во второе помещение и показываю на одеяла:

— Открывай, открывай!

Радист мнется, переглядывается с

¹ Радиостанция.

краснолицым. Лишь после этого, протиснувшись между стеной и нарами, сдергивает одеяла, обнажая стальную дверь.

— Открывай, открывай,— повторяю я и лезу за ним. Радист громко стучит. После второй попытки дверь приоткрывается на освещенную электрическим светом лестницу. На ней немец в темно-синей морской тужурке, белой рубахе и черном, со свастикой галстуке. На правой стороне груди орел с раскрытыми крыльями и свастикой. Погон нет. Вместо них шитые золотом нарукавные нашивки: две средние — лейтенант.

Лейтенант будто собрался на парад, блестит как новая копейка.

— Передай лейтенанту, советский генерал послал меня выключить функштацьён.

Радист переводит. Щеголь смотрит, кивает. Затем пропускает меня и радиста на лестницу и задраивает дверь. Краснолицый остается в тамбуре. Спускаемся за щеголеватым моряком. При желании вдвоем они со мной бы справились! Радист с меня ростом, выглядит внушительно. Щеголь поменьше, но весь налитой, сильный. Но, вижу, нападать не собираются. Однако на всякий случай останавливаюсь и пропускаю радиста вперед, чтобы оба были перед глазами. В конце лестницы еще одна дверь. Выходим в залитое электрическим светом большое помещение, наполненное немцами. Прикидываю, сотни полторы, не меньше. Большинство сидит за столами. Многие курят, но воздух свежий, вентиляция отменная. Среди темно-синих моряков островки серо-зеленой полевой и черной формы. Рослые, холеные, не то что замызганные раненые в тамбуре. И моряки и эсэсовцы выбриты, аккуратно одеты. У нескольких моряков ухоженные бороды. Слева, через два стола от меня, сидит седовласый морской офицер с нашивками капитана третьего ранга.

Но, присмотревшись к гитлеровцам внимательнее, замечаю, что не так уж они опрятны, как показалось вначале. Наверно, прячутся не один день. Лица, как и воротнички и манжеты, выступающие из рукавов тужурок, серые, несвежие. Во взглядах и осанке еще видна надменность, но уже изрядно разбавленная растерянностью и даже страхом. Часть из них, чувствуется, недавно вышла из боя. По-видимому, собравшиеся здесь с трудом начинают понимать, что происходит или уже произошло.

Снова пробегаю взглядом по убежищу. У стен не наспех сколоченные деревянные нары, как в тамбуре, а двухъярусные металлические койки с добротными шерстяными одеялами. Под одним проглядывает автомат. На койках по-домашнему спят кошки, лежат и раненые.

Второй раз встречаю в кубриках немцев кошек. Первый раз увидел их после освобождения острова