Вокруг света 1986-06, страница 48

ляющих снегов по экрану скакали ореольные тени, угадываемые разве что по знакомым ужимкам...

План работ тоже рухнул с самого начала. Из-за высокогорья вертолет не мог высадить нас в центре ледника, как намечал Макс. Мы приземлились в самом конце ледяной реки, у «языка» Иныльчека. Сюда же подогнал своих лошадей старый проводник Филипп Матвеевич Лизин.

Разбили лагерь в долине, заросшей мятликом и кустиками верблюжатника. За пенной шумливой рекой взбирались на склон седые тянь-шаньские ели, дальше высился снеговой пик Нансена, до которого когда-то добирался Мерцбахер.

Грохотом вертолетного мотора мы вспугнули тишину. Филипп Матвеевич разжег костер, стал варить в казане суп. Тишина вернулась, опустилась на огонь, на камни и черные скалы.

Я отошел в сторону, лег на камни. Стало знобить. С тревогой стал прислушиваться к сердцу. Оно билось неровными толчками, с трудом проталкивая загустевшую от высоты кровь. А ведь здесь высота всего три километра, что же будет на леднике, где высота пять, на вершинах, где семь?..

— Женя, готовь кружку! — крикнул Макс.

Я побрел к рюкзаку за кружкой, пил бульон, не чувствуя ни вкуса, ни запаха.

Николай Васильевич понял мое состояние, сказал тихо:

— Это пройдет, старина. Акклиматизация.

Ночью слышались непривычные шумы живущих гор. Глухо, как подземка, грохотала река. Слабо посвистывали былинки мятлика. С вершин долетал унылый вой вьюги. Изредка погромыхивали протяжные раскаты обвалов.

Эти шумы и кислородный голод стали потом нашими постоянными спутниками. Караван из вьючных «киргизок» и людей поднялся на «язык» ледника, двинулся вперед и вверх. Попалась воронка. Точнее, кратер с антрацитно блестящим льдом. В отверстие мог бы провалиться грузовик.

— Макс, какая здесь толщина?

— Мощность? — переспросил Николай Васильевич.— Семьсот...

Из такой ковриги льда — шестьдесят километров в длину и семьсот метров в глубину — состоял Иныль-чек.

Путь преграждали трещины. Чтобы прошли лошади, мы забивали трещины камнями, ставили пирамидки для ориентировки и опять бухали по льду стальными триконями ботинок. Шли второй, третий день, тупо думая лишь о дороге — чтобы ровней была она, о времени — чтобы скорей бежало оно, о минутах привалов — чтобы медленней тянулись они. Только опустимся на камни, распрямим онемевшие плечи, пошевелим отекшими пальцами, а Макс уже торопит:

— Ребята, пора. Подъем!

Мы готовы взбунтоваться. «Старик» суетлив, непоседлив, криклив. Однако заряжен на большее, чем мы. Молча взваливаем на плечи рюкзаки и бредем, потупившись, дыша друг другу в затылок, мечтая о том, чтобы быстрей проходил день. Макс убегал вперед, отыскивая более короткий путь. Будто он не устал и легче у него рюкзак.

Морена кончилась. Остался лед с воронками, трещинами, ручьями. Лошади дальше идти не могли. Из вьюков выбрали то, что несли они,— полешки дров, спальные мешки на собачьем меху, палатки, страховочные концы. Филипп Матвеевич распрощался и поехал обратно. Мы двинулись дальше, по пути делая разные замеры.

...Ноги потеряли чувствительность. Потрескались губы. Сквозь бинты на избитых руках сочится кровь. Шелушащийся нос мажем зубной пастой, губы красим женской помадой, но все равно это не спасает ни от обжигающего горного солнца днем, ни от лютого холода ночью.

Особенно тяжко приходилось тому, кто дежурил по лагерю. Сегодня, к счастью, не моя очередь. Я мучаюсь от бессонницы, слушаю торопливый стук часов, чиркаю спичкой — стрелки словно примерзли к циферблату, как примерз, но уже буквально, мой спальник ко льду...

Кто-то стучит по камням, ходит. Треск дерева — строгает лучины для растопки. Стало быть, наступил рассвет и поднялся дежурный Володя Зябкин. У него серые плутоватые глаза, курчавая русая бородка а-ля Макс. Это удивительно упорный парень, но все делает как бы шутя. С такими веселыми людьми всегда легко.

Володя напевает под нос, затевая какое-то варево, и кажется, что жить дальше не так уж страшно.

Вертолет у подножий Хан-Тенгри и пика Победы сбросил часть продуктов, дрова и осадкомеры. Поскольку зависнуть он не сумел, пришлось выбрасывать вещи на ходу. Осадкомер, похожий на большой самовар, состоял из железного резервуара на 250 литров, вверху — отверстие. По количеству попавшей туда влаги синоптики будут судить о размерах осадков, выпадающих в Центральном Тянь-Шане.

От ударов об лед поломались брусья упаковки, погнулись кое-какие детали. Мы извлекли из сугробов стойки, конусы, канистры с вазелиновым маслом, которое зальем в ре-зе^вуор, чтобы не испарялась вода. Но осадкомер... Пайка на швах приемного конуса разошлась. А ведь требовалось, чтобы ни одна капелька влаги не вытекла, была учтена. Толстый железный обруч, соединявший верхний конус с приемным, согнулся в восьмерку. Потерялись в снегу болты...

Все это- надо латать подручными средствами: мы не предполагали, что осадкомер разобьется, и не захватили

инструментов. Вместо молотка пошел в дело гранитный обломок. Вместо кусачек — ножи. Хорошо еще, что взяли паяльную лампу...

Пайку закончили к вечеру. Налили в приемный конус бензин. На конце воронки появилась капелька — где-то течь. Ничтожную дырку можно залепить пластилином, ничего бы не сделалось за год-два. Однако Николай Васильевич хочет, чтобы прибор послужил лет сорок, пока не проржавеет. Он любит работу делать хорошо. Придется паять заново, а то неудобно перед потомками.

И вот наступил день, когда оставалось сделать последний бросок к вершине, чтобы установить осадкомер на место. Более недели мы подтягивали детали, передавая их из рук в руки. Прибор двигали вверх с упорством муравьев, взваливших поклажу больше себя. Впрягались в лямки, освобождаясь от них, чтобы попить кипятку и поспать в леденеющих палатках промежуточных лагерей.

Перед последней площадкой надо было одолеть стометровый уступ. Позже он часто снился мне, и я просыпался в холодном поту...

Готовиться к подъему начали затемно. В глубоком черном небе плыли серебряные облака. И камни седые, и горы седые, и палатки — все от луны. Она пряталась за вершинами, но весь воздух был наполнен ее светом. Легкая, почти невесомая снежная крупа вспыхивала блестками, как на новогоднем празднике.

Макс с Зябкиным ушли готовить площадку. Мы делаем из реп-шнуров петли, подобные тем, что применяют грузчики, когда поднимают по лестничным клеткам рояли и комоды. Юра Баранов у нас за старшего. От ветра, солнца, стужи его лицо почернело, облупилась кожа на носу и щеках, иссеклись губы. Прищурившись, он примерился к стенке и проговорил со вздохом:

— Ну, пошли!

Втискиваем плечи в петли, выпрямляемся — кости хрустят от тяжести. Шатаясь, скользя на осыпи, делаем шаг, второй, третий... В глазах плывут круги. Точно рыбы на суше хватаем ртом воздух. Ползем по камням, цепляясь за маломальские щели. Метр вверх. Остановка. Снова метр... Воздух втягиваем всей грудью, но его нет. Будто ты надел противогаз и какой-то мрачный шутник перегнул трубку.

Багряно горят снега. Скоро появится солнце. На остановках лежим рядом с осадкомером, не освобождая от петель своих плеч. От камней тянет холодом. Милая земля, дай сил, чтобы подтянуться вверх еще на три метра, потом еще, еще...

На высоте и килограмм—нелегкий груз. А мы тянем 160 килограммов. По тридцать с лишним ич брата. Интересно, сколько наших шажков в ста метрах подъема? Любопытно, поднимемся мы когда-нибудь на площадку, где копошатся Макс с Зябкиным, долбя камень и вбивая крючья для тросов? И вообще, как бу