Вокруг света 1987-08, страница 8

ном архиве Военно-Морского Флота.

Удивительнее всего, что первые находки последовали в первый же день работы в архиве. Просмотр списка древних тульских родов поверг меня в изумление — в нем значились Чи-риковы и Челюскины, Прончищевы и Лаптевы, Скуратовы и Овцыны, Елагины и Чекины, Ртищевы и Сухотины...

Конечно, то, что я обнаружил эти фамилии, еще не означало, что все отважные первопроходцы были туляками: представители каждого рода могли жить и в других губерниях. Но все-таки начало вселяло надежду.

Первым, на кого я «наткнулся», был Иван Сухотин. На ветвях родословного древа увековечено 14 моряков из рода Сухотиных, среди них и Иван Михайлович — с указанием на то, что в 1730-х годах он служил в Обской экспедиции, то есть в отряде Малыгина-Скуратова, где был командиром бота «Второй». В краткой биографической справке о нем сообщалось следующее: «1715 — поступил в Морскую академию, 1718 — отчислен из академии за «предерзостное поведение» и направлен рядовым матросом на флот (к слову сказать, из архивного дела видно, что принадлежал этот матрос к богатому роду, владевшему многими имениями и тысячами душ крепостных крестьян), 1725 — мичман, 1733 — лейтенант»... А дальше следует вот какая запись: «1733 октября 3 разжалован в матросы до выслуги за брань, будучи на корабле, на командующего капитана Бранта и в назывании оного вором». Этим вина лейтенанта не исчерпывалась: «за безвинное битье в пьяном виде сержанта и боцмана». Тут уж ни прибавить, ни убавить. Какой там аскет!

Не за буйный ли нрав отправил его Малыгин из Югорского Шара обратно в Архангельск на аварийном судне «Обь» в 1735 году?

Забегая вперед, скажу, что буйным нравом характеристика Сухотина не исчерпывается. В архиве флота в Ленинграде хранятся судовой журнал Сухотина и карта Западной Арктики, составленная «з жюрналу и обсервации лейтенанта Сухотина». В плавании 1735 года он (уже амнистированный) с поразительной тщательностью произвел съемку берега от Архангельска до Югорского Шара, островов Моржовец и Колгуев. На карту нанесены устья 67 речек (у каждой свое имя), глубины в 144 пунктах, мели, кошки и так далее. Во множестве пунктов определены магнитное склонение и широта. И все это за два с половиной месяца, из которых почти месяц судно отстаивалось в укрытиях из-за штормов или льдов. Неоднозначен человек!

Иван Михайлович Сухотин прослужил на флоте почти полвека, выйдя в отставку в чине капитан-командора в 1763 году.

...Следующим «обнаружился» Алексей Скуратов — Алексей Иванович. Предок его, Иван Скуратов-Вельский, брат Малюты, правой руки

Ивана Грозного, служил «по Туле» засечным головой и строил крепости (Иван Грозный сам приезжал принимать крепость Малиновые Ворота, по соседству с Ясной Поляной), за что пожалован был вотчиной в селе Журавине Чернского уезда. В этом селе провел детство и последние годы жизни Алексей Скуратов. До наших дней там сохранилась церковь, построенная им в память об успешном завершении первого плавания вокруг Ямала.

Алексей Скуратов был одним из первых выпускников Морской академии и на экзаменах показал столь прочные знания, что был оставлен при академии для обучения «детей». Совершенствовался в науках во Франции.

Навигацкая школа и Морская академия, любимые детища Петра, были самые передовые и прекрасно организованные учебные заведения. Но порядок в них держался на крутых мерах. При поступлении на учебу каждый, в том числе и Скуратов, давал такую подписку: «А буде он (имярек) от школьного учения самовольно отбудет и за то повинен он жесто-кова наказания ссылкою на каторгу. К сей сказке руку приложил...» Прикладывали руку мальчики 12—13 лет! Как тут не вспомнить слова Пушкина о том, что распоряжения Петра «нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом». Об условиях жизни и учебы свидетельствует сам Петр, обнаруживший, что 85 учеников академии «за босотою и неимением дневного пропитания» месяцами не ходили на занятия, а 55 гардемаринов «кормились вольною работою».

А вот еще два штриха, характерных для того времени. В журнале Скуратова содержится подробное описание трудных сентябрьских дней 1738 года, когда на обратном пути в Архангельск боты «Первый» и «Второй» на подходе к Карской губе попали в сложную ледовую обстановку и получили тяжелые повреждения. «В сих сутках,— записано в журнале,— как от ветру нагнало воды больше обычного, то лед нажимал на берег так сильно, что льдины ставило, а в море воды ничего не видно». Через несколько дней ветер сменился на южный, льды отступили, открыв пространство чистой воды. С огромным трудом моряки сняли боты с мели и отвели на более глубокое место. Однако ночью ветер опять изменил направление, льдина срезала якорный канат на боте «Первом», корабль понесло ветром и стало бить об лед. Когда стало светать, то увидели, что все кругом забито льдом. «Первый» находился в катастрофическом положении: льды разбили форштевень, руль, наружную бортовую обшивку. Скуратов приказал покинуть полузатонувший корабль и выгружаться на берег. Бот «Второй» пострадал меньше, его удалось подтянуть к берегу. Общими усилиями двух команд «Первый» был также подтянут к берегу и спасен от гибели.

В разгар работы по спасению кораблей, доставке грузов на берег и оборудованию аварийного лагеря «наехал» солдат Мезенцев с «указом»: немедленно доставить в Пустозерск штурмана Великопольского для дачи показаний по делу лейтенантов Муравьева и Павлова, которые перессорились между собой и с подчиненными. Измученный штурман тут же отправился в неблизкий путь (500 верст на оленях). Дело кончилось тем, что злополучных лейтенантов разжаловали в рядовые «за многие непорядочные, нерадетельные, леностные и глупые поступки».

В том же 1738 году в Петербург был доставлен в кандалах лейтенант Дмитрий Овцын — на него поступил донос, что во время зимовки в Бере-зове он встречался со ссыльными князьями Долгорукими и говорил «злые и вредительные речи против императрицы Анны Иоанновны»...

В числе «найденных» в Туле оказался и Василий Алексеевич Ртищев, родом из деревни Кутуково Каширского уезда. Он прослужил на Севере почти сорок лет, занимая должности от штурмана судна до главного командира Второй Камчатской экспедиции и командира Охотского порта. Правда, на старости лет первооткрыватель восточного Сахалина был уволен в отставку «за слабостию и не-распорядите л ьностию»...

Работа в Тульском архиве грозила приобрести характер бесконечный и весьма далекий от событий Великой Северной экспедиции. Родословные, ревизские «сказки», писцовые книги...

Пора было ехать в Ленинград. Впереди ждал архив флота — судовые журналы, старинные карты, пожелтевшие документы, хранящие до наших дней ледяное дыхание Арктики и горячие помыслы упрямых первопроходцев.

В Ленинграде поиски начал с Василия Ртищева. По описям и каталогам не составило большого труда разыскать нужные документы. Чтение небольшого по объему журнала бота «Иркутск» показало, что изучением его фактически никто не занимался. Подробности страшной зимовки 1735—1736 годов нигде в литературе не отражены.

Когда держишь в руках вахтенный журнал с записями Ртищева, охватывает волнение, которое трудно передать словами: это живой, говорящий участник далеких событий! Еще больше поражает карта нижнего течения Лены —- она вычерчена тушью в студеном зимовье на реке Харау-лах, при свете тусклого коптящего светильника, среди умирающих от цинги людей. Двое ее авторов — Дмитрий Баскаков и Осип Глазов — умерли за этой работой, третий — Василий Ртищев — остался жив, расписался на карте и вписал в ее титул имена умерших товарищей.

Впечатления от журнала и карты были настолько сильными, что я написал рассказ «Хараулахская трагедия». Его поместили в газете «Маяк Арктики» (Тикси), а позднее в сбор