Вокруг света 1988-05, страница 13

сии Тимофеевны Лапсуй якобы вычислил маршрут «снежного человека», взял киноаппарат, магнитофон и ушел в тундру. Домой он не вернулся. Позднее охотники нашли часть его аппаратуры. Следов самого исследователя не обнаружили.

Среди ненцев, хантов, селькупов ходит поверье, что загадочное существо живет в двухкилометровых провалах в тундре. Но где они, эти провалы? Почему до сих пор не видели их геологи, нефтяники, газовики?..

Снова наш маленький караван бредет через тундру. На пути попадается неширокая речка. Надуваем резиновую лодку, грузим в нее моего брата Павла с велосипедом и сумку с продуктами. К лодке привязана страховочная веревка. Павел гребет к противоположному берегу. Не справляется с бурным течением, теряет равновесие, переворачивается и вместе со своей поклажей оказывается в воде. Все, кроме лодки и Павла, тонет. Паша выбирается на обледенелый противоположный берег, раздевается, выжимает мокрую одежду.

Сережа Вилков хочет нырнуть за велосипедом и рюкзаками. Но я прошу его, как более сильного, остаться на берегу и страховать меня. Раздеваюсь, привязываю к поясу веревку. Осторожно трогаю воду голой ногой и тут же отдергиваю: холод обжигает. Но снаряжение экспедиции достать надо. Бросаюсь в жгучую реку. Ныряю четыре раза. Нахожу злополучный велосипед. Правда, пока привязывал к нему веревку, думал, что глаза лопнут от холода.

Сумку с продуктами мы так и не нашли. Перебираемся на противоположный берег — ив дорогу. Потому что вокруг ни одной палки или деревца, из которых можно было бы разжечь костер, обсушиться. Согреет нас только движение.

Мне вспоминается поход 1986 года до полюса относительной недоступности. Двоим из нашей экспедиции, Васе Шиш-кареву и Юре Хмелевскому, пришлось искупаться в океане между льдин при температуре воздуха за минус сорок. Выловив их из воды, мы натянули палатку, разожгли в ней сразу три примуса. Температура в нашем невесомом домишке поднялась на семь градусов по сравнению с той, что стояла «на улице», но все равно колебалась на отметке возле минус сорока. Мы содрали с наших коченеющих товарищей, синеющих и превращающихся в мумии на глазах (настолько сжимались все их мышцы), мокрые одежды, выбросили наружу. Чтобы друзья наши не упали тут же, придерживали их руками, натягивали на них запасные трусы и майки, свитера и штаны. А за палаткой уже оббивали лед с их моментально обледеневших одежд, которые снова надевали на принявших водную процедуру...

Но на нашем пути температура выше нуля. К счастью, нет и ветра. Груженые велосипеды тащить по тундре тяжело, и меня уже вскоре прошибает пот. Паша высушил свою одежду на собственном теле. Сильно захотелось есть. Но, увы, все припасы на дне реки.

Голод постепенно туманит сознание. Собираем мох, солим его, благо пачка

соли осталась в одном из наших рюкзаков.

— Сроду не ел такой гадости,— говорит Сережа Вилков и выплевывает мох.

Я проглотил немного оленьей пищи. Желудок уже не пустой.

— Интересно, а что Травин ел зимой? — спрашивает Паша.— Из-под снега ягель ковырял?

До сих пор остается загадкой, чем, действительно, питался Глеб Леонтьевич в течение своего трехлетнего путешествия. То, что его кормили в каждом доме, встречающемся на пути, в каждой юрте,— сомненья нет. Однажды он голыми руками поймал молодого оленя... Но ведь были периоды, когда он ехал по нескольку сотен километров, не встречая никого. Поразительны были физические ресурсы Травина, если он мог сутками обходиться без пищи.

На второй день Сережа уже не выплевывает мох. Возле одного озерка мы нашли перья птиц, развели костер. Обжарили перья на огне и съели.

На третий день нам повезло. Наткнулись на зимовье охотника. Судя по виду убогого жилища, в него давным-давно не ступала человеческая нога. На столе стояла трехлитровая банка рыбьего жира. Для меня он был противней мха. Но пришлось пить.

Не знаю, что бы мы делали, если бы не встретили оленеводов. Они гнали свои стада к местам летних пастбищ. И тут мы вышли на них. Сразу, как только состоялось знакомство и хозяева тундры узнали о наших бедах, они устроили костер и заложили целый котел оленины.

Пока она варится, бригадир оленеводов Ненянг приглашает нас на представление и сам начинает изображать Ты-ника — большого тундрового гуся. Расставив руки-крылья, он делает круг почета над озером и, неуклюже ковыляя, садится на сухой берег. Потом испускает призывный клич. В ответ несется: «Лык-лык-лылык». Это женщина-пастушка, изображая гусыню, мягко «приземляется» рядом с Ненянгом. Оба исполняют ритуальный танец весны. Ненянг предлагает кому-либо из нас принять участие в представлении. Павел соглашается. Но в голубой штормовке, спортивной шапочке он так не похож на гуся: пастухи заливаются хохотом, и смущенный Паша с обидой садится возле костра... Потом оленеводы по очереди поют. Мы узнаем, что у ненцев и хантов каждый человек должен сложить свою песню жизни. Когда рождается ребенок, мать или отец дарят ему песню напутствия, пожелания. Станет ребенок взрослым — сам будет сочинять.

Расставались с оленеводами, обогревшими, обласкавшими нас, тепло и неохотно. Они посоветовали нам взять южнее, выйти к заброшенной железнодорожной насыпи, а там километров через четыреста, говорили они, доберетесь и до Красноселькупа.

И снова мы остаемся одни. Садимся на велосипеды и уходим в безмолвие тундры... Не едут колеса, тонут ро мхе. Спешиваемся, продолжаем путь, ведя в поводу наши «вездеходы», и натыкаемся на болото.

— Пойду на разведку,— говорю ребятам.

Прыгаю на одну кочку, другую. Держат. Попадаю на небольшой упругий островок. Но что это? Он шевелится под ногами, начинает приподниматься, увеличивается в размерах. Кажется, что наступил на какое-то живое существо и оно, обеспокоенное моими ногами, выползает из болота. Спина чудовища поднялась уже на метр. В растерянности не знаю, куда прыгать.

Паша вопит: «Федя, быстрей назад!»

Туша «зверя» медленно поднимаясь все выше и выше, начинает валиться набок. Изо всех сил отпрыгиваю назад и, проваливаясь в болото, ползу к ребятам. Сережа Вилков щелкает фотоаппаратом. Выплывающее из воды существо — серое, шерсть похожа на свалявшийся мох, со спины потоками стекает вода. Вот открывается белое брюхо исполина, и он со страшным гулом переворачивается и плюхается обратно в воду.

— Что-то тут не то,— говорю я парням, вытягивая шею и разглядывая лежащее кверху животом чудовище. Оно неподвижно, мертво. Блестит на солнце.

Обвязываюсь веревкой. Прошу друзей в случае опасности тянуть меня назад. Приближаюсь... Обыкновенная льдина! Она настолько подтаяла, что оказалось, достаточно чуть тронуть ее, чтобы она перевернулась и вновь залегла в болото.

В сторону насыпи шли девять дней. Голое Арктическое побережье постепенно переходило в лесотундру. Велопу-тешествие становилось все труднее. Двухколесные машины прочно обосновались на наших плечах, и за ходовой день мы делали Не более двадцати километров.

Насыпи обрадовались так, как будто это была гладкая асфальтовая дорога. Лесенкой уходили вдаль прогнившие шпалы. В иных местах попадались рельсы с маркировкой. Старинной демидовской, американской, советской. Костыли легко вытягивались из шпал, и как ни тяжело было тащить рюкзаки, взяли по одному на память о странной дороге.

Километров двадцать мы шагали, а где можно — ехали, размышляя о том, кто строил ее и зачем. Пока не натолкнулись на станцию и ровный ряд полуразрушенных бараков. На одной из барачных досок безымянный автор вырезал ножом — 1937.

На рельсах стоял состав из нескольких товарных вагонов. Под откосом лежал перевернувшийся вверх колесами паровоз. Жуткая тишина царила над всем этим, и мы никак не могли решить, где обосноваться на ночлег: здесь, среди мертвой железнодорожной техники, или дальше, на насыпи...

Первое обжитое местечко мы встретили через два дня пути. Семья хантов во главе с Александром Степановичем Вычиным приняла нас радушно. Мы сидели за столом в окружении многочисленной семьи (восемь детей!) и рассказывали о своем походе. Упомянули Травина.

— Нет, такого в наших краях не было,— ответил Александр Степанович.

и