Вокруг света 1989-03, страница 20

В этом можете не сомневаться. А алтайца оставят «на потом» — для процента. Чтобы соблюсти лучезарно-безмятежную «дружбу народов»... Такая «гордость» меня не устраивает. Между прочим,— продолжал он,— где бы я ни жил, меня по-всякому называли. На Тюменском Севере — чучмек. В Москве, где я полгода на заводе работал,— азиат, моська, татарин. В Новосибирске — косопузый. Однажды на вокзале, в давке, кто-то крикнул: «Куда ты лезешь, чурка?!» Я обиделся и растерялся, не знал, что ответить. А потом пришло в голову: «Ты сам... дрова!» Я плохо тогда по-русски говорил... Так знаете, какой хохот стоял! Вот вам и национальная гордость!

— У вас обостренное чувство собственного достоинства,— сказал я как можно миролюбивее.— Это свойство личного характера, психологии, не более...

Он хотел что-то ответить мне. Но пастух вовремя перехватил инициативу.

— Будем кумыс пить,— по-хозяйски распорядился Виктор, развязывая аркыт и доставая маленькие деревянные кружки с металлическим ободком и обернутый в тряпку кислый молочный сыр — курут.

Я пил холодную, чуть мутноватую влагу с горьковатым, вяжущим привкусом, слушал рассказы о том, какие хитрые и ловкие бестии, эти горные козы (они обступили наше пиршество, выпрашивая подачку), а в голове неотступно билась мысль о том, как тяжелы и труднопоправимы наши ошибки прошлых лет. Один химик из рода майманов чего стоил: сколько в нем горечи, обид — и одновременно сквозь путаницу рассуждений проступает такая пылкая человечность!

Горы привлекательны всегда, но здесь, на Чуйском тракте, в <;та километрах от областного центра, они просто поражают разнообразием. То фантастические развалы скал и отрогов, складывающиеся в некое подобие вершин, то разноцветные плащи ле-cqb, кудрявая накидка кустарников в окружении сладких медоносов, низкорослой вероники и альпийского мака, то близкие миражи лысых гор, будто обведенные синькой,— и тут же рядом лоскутки огородов, фруктовые сады и пасеки, кавалькады лошадей на туристских маршрутах.

Мы проехали седловину между двумя горбами, спустились вниз, и нам под колеса с бешеным ревом выплеснулась Катунь. По-алтайски «катын» — хозяйка, хлопотунья, кормилица-поилица. Так сказал мне Володя Торбоков, корреспондент областного радио, который вез меня в свое родное село Ширгайта.

С рекой связана вся жизнь края. К ней спускаются отары овец и табуны лошадей, вокруг нее, тесня друг друга, группируются леса и .селения, перед ней расступаются скалы, она ведет счет своим ручьям и речушкам,

выводя к водоразделу разветвленную сеть пастушьих и охотничьих троп и гудящих асфальтовых дорог. Завораживая молочной просинью струй, Катунь бьется в свои пороги и перекаты, ходит кругами, вскипает волнами, воронками, мельтешит мгновенными вспышками, высверками; вот, казалось бы, она успокоилась, разгладилась, найдя широкое, распластанное русло, но впереди встают новые скалы, и молочные воды снова кидаются очертя голову, набрасываясь на валуны и отвесные береговые стенки, с грохотом таща по дну обкатанные голыши.

И на этой-то реке, поилице-корми-лице, задумали строить каскад ГЭС. Яростная борьба разгорелась вокруг проекта; единственное, что удалось общественности — это добиться решения строить не каскад ГЭС, а лишь одну станцию с контррегулятором. Позицию противников строительства обобщенно выразил писатель Валентин Распутин: «Там, где ставятся плотины и взбухают водохранилища, река перестает быть рекой и превращается в обезображенную и вымученную тягловую силу... Грех великий превращать Горный Алтай в обычный промышленный район, его служба и дружба в другом — сохранить свою чистоту и красоту, которые уже завтра будут стоить денег, а послезавтра— самой жизни»... Но дело не только в «чистоте и красоте» — под угрозой находится будущее алтайцев. Плотины, водохранилища и предприятия неизбежно потеснят отсюда истинных хозяев горной страны, животноводов и пахарей, охотников, пастухов и пасечников. Сократятся пастбища и посевы, а вместе с ними — табуны и овечьи отары. На грани исчезновения окажется охота и ореховый промысел, которыми издавна занимались кумандинцы, чел-канцы и тубалары. И кто знает, не отразятся ли эти перемены на укладе жизни, здоровье, наконец, на характере самих алтайцев? Не говоря уже о судьбе культурных и исторических памятников... Сейчас это все эмоции. Но есть факты: в Ямало-Ненецком автономном округе, например, буровики и строители уничтожили шесть миллионов гектаров оленьих пастбищ, и очень многие из коренных жителей остались без работы...

В Ширгайту мы приехали под вечер, и Володя повел меня знакомиться со своими родственниками. Село как село, разбросанное среди редких лиственниц у подножия пологих гор. Дома крепкие, широкие, приземистые, с вместительными покоями — почти как у нас в России. Но в отличие от старых русских селений вблизи некоторых домов стояли деревянные шести- или восьмиугольные юрты из бревен, с конической крышей — аилы. Дверь аила была ориентирована на юг. Дневной свет попадал сюда через дымовое отверстие наверху, а вечером пользовались светом костра. Место у очага считалось почетным, вокруг него растягивали

войлок и шкуры животных; ужинали, беседовали, пели песни, слушали состязания кайчи.

Едва мы ступили на порог дома Володиных родственников, я наткнулся на какие-то хмурые, неприветливые взгляды. Ничего вроде не изменилось: русские «здравствуйте» и «садитесь, пожалуйста» — но искра отчужденности пролетела, это точно. Да и разговор шел на повышенных тонах. Глядя на нервные лица, слушая быструю гортанную¹ речь (ну и насколько позволяла интуиция), я «перевел» его на русский язык.

Володя: — Брось валять дурака! Видишь, я тебе гостя привез.

Анатолий Ойношев, его двоюродный брат: — Не ко времени, понял? У меня сегодня дежурство на ферме, а завтра я в горы ухожу. Взял бы с утра и звякнул — так, мол, и так. Еду! Я бы подготовился, поменялся дежурством...'

Володя: — Ты и сейчас можешь поменяться... Я ему в дороге столько о тебе рассказывал: передовой чабан, мыслящая личность! Что он подумает, представляешь? К тебе ведь не каждый день писатели приезжают.

Анатолий: — Ну и что — посидит, подождет. Куда ему торопиться?.. Ты бы лучше, Володя, не писателя, ты бы лучше колбасы привез...

«Где же традиционное гостеприимство, о котором мне так много рассказывали?» — думал я, слушая этот запальчивый разговор.

А часа через два, когда Анатолий управился со своими делами и мы сидели за столом, поедая дёрьгом (национальное блюдо из бараньих внутренностей) и запивая его... нет, не кумысом, я предложил им «перевод» их диалога. Смеху был полон дом, даже ребятишки выглянули из боковой комнатушки и тоже заулыбались. Вообще, как я заметил, любая откровенность рождает ответную откровенность, люди в этом отношении одинаковы, что алтайцы, что русские, и наш разговор покатился без всяких осложнений.

Заговорили о брачных обычаях. У алтайцев есть традиция, идущая из веков (ученые называют ее обычаем родовой экзогамии): мужчина не имеет права жениться на женщине из того рода, к которому принадлежит сам. Но теперь, сказал Ойношев, дедовский принцип экзогамии мало-помалу нарушается. Во всяком случае, такие семьи уже не редкость, и люди старшего поколения относятся к ним, мягко говоря, настороженно. А вот смешанные русско-алтайские браки всемерно поощряются: «русский — сила!», хотя как чабан-про-фессионал русский и уступает коренному алтайцу. Но большинство подростков, родившихся в таких семьях, относят себя к русским.

Довольно прохладно (это уже говорил Володя Торбоков) молодые люди относятся и к своей родовой исторической памяти. Об этом свидетельствуют социологические исследования, которые проводила в конце 70-х годов

18