Вокруг света 1990-02, страница 39

страдает от боли. Не ест, не пьет и, что хуже всего, мало-помалу срывает бинты. Кожа вокруг ран желтая, мертвенная. Рёльке выжидает, не пойдет ли дело на поправку само. Общая анестезия чревата опасностями, а без нее к зверю не подступиться. Мы и так много суетимся вокруг Анималя и действуем ему на нервы: вводим антибиотики, питательные смеси, витамины, чтобы компенсировать потерю крови и стресс. Три месяца — от первой поимки до несчастья на шоссе — пума жила не очень-то вольготно: отощала на пять килограммов. А за эти шесть дней сбросила еще семь килограммов — весит как котенок».

Едва Ософски записал эти слова, как Рёльке позвала его ассистировать при операции — решилась. Раны Анималя снова прочистили, поставили дренажные трубки, высеяли патогенную флору и поняли, что надо сменить антибиотики. Общей анестезии опасались не зря: на операционном столе у Анималя опасно упала температура, спешно согрели его внутривенным вливанием, обложили грелками с горячей водой.

Через два дня пуме стало заметно лучше. Это было видно... и слышно! Анималь оказался весьма голосистым. Зверь начал вставать, обследовать свою палату — и началось! Хуже всего было на восходе солнца в самое охотничье время пумы. Только и слышно: яростный крик, разбег (странный, ковыляющий топот, скрадываемый сеном) и — трах! Пауза. Рык — бег — удар. Это пума ищет выход.

«Как прекрасен Анималь в своем страстном желании вырваться на волю! — писал Ософски.— И как ужасен. Это род безумия: умный зверь, который давно убедился, что выхода нет, не унимается — рыщет, рыщет, и с отчаяния вдруг разбегается, и, словно под гипнозом, не ведая боли, с разгону тыкается мордой в угол. Не спит, отказывается от пищи. Весь — ненависть к четырем стенам. Весь — ненависть к людям. Что происходит в его рассеченной голове? Как объяснить ему, что это заключение для его же блага, что оно со временем кончится!.. Остается одно: регулярно одурманивать его изрядными дозами валиума».

Успокаивающее лекарство утихомирило Анималя и усыпило внимание его врачей. На третьей неделе рана стала быстро заживать (у домашнего кота, с ежедневными перевязками, дело пошло бы вдвое быстрее). И вдруг выяснилось, что Анималь испортил себе зубы и когти. Недоглядели! Но кто мог догадаться, что он втихаря — от злобы, от отчаяния — грызет бетонные выступы и дерет когтями бетонные стены! Пришлось под общей анестезией ремонтировать ему зубы — поставить несколько металлических пломб. А бетонные выступы прикрыли старыми автомобильными покрышками.

Пумы, попадающие в неволю, неде

лю-две отказываются от пищи. Так что и тут поведение Анималя было естественным. Но для больного зверя голодовка вредна, и доктор Рёльке не пожалела сил, чтобы прервать ее уже на десятый день.

«Сегодня видел то, что не описано ни в одном ветеринарном учебнике,— записал Ософски.— Рёльке на моих глазах заставила Анималя съесть пять фунтов оленины. Я думаю, сама Рёльке при этом потеряла фунтов пять своего веса. До сих пор пума брезгливо жевала и выплевывала крольчатину. Рёльке взяла длинную палку с крюком из толстой проволоки на конце. На крюк она насаживала дюймовые квадратики мяса. Просовывает сквозь прутья решетки. Анималь отталкивает лапой, яростно нападает на палку. Мясо, конечно, слетает. Новый кусочек на крюк, снова — сквозь решетку, снова — мощный удар лапы. И так десять, двадцать раз. И вот Анималь в бешенстве впивается зубами в конец палки, мясо срывается, остается у него в пасти. Он оторопело пробует его на зуб и глотает. Ну теперь пошло! Не тут-то было. «Бери — не хочу» повторяется еще десятки раз. Опять кусок случайно влетает в пасть... Только с пятого кусочка мяса отношение Анималя меняется: он ждет палку с видимым интересом. Да, забыл сказать: весь этот битый час Рёльке не только водит палкой перед носом пумы, но и воспроизводит миролюбивое урчание зверя. Урчание получается очень похоже, только басов явно недостает. Мы помираем со смеху, но это действует...»

Тем не менее бока Анималя постепенно округлялись, и процесс грануляции ран шел нормально. При очередной перевязке у здоровяка Анималя электрокардиограмма показала врожденный порок сердца. Специалисты подозревают, что это результат инбридинга — в чрезмерно маленькой популяции накапливаются летальные гены. Поэтому у пум в Биг-Сайпресе характерные вихры на спине, пупковые грыжи и совсем по-особенному выгнутый хвост — из-за наследственной деформации копчика.

Все время приходилось изощряться с повязками: о том, что Анималь их не сорвет, и мечтать не приходилось. Только бы подольше продержались, чтобы он меньше лизал рану. На 34-й день лечения больную лапу упрятали в кокон из стекловолокна, но он и с ним справился!

И наконец на сорок первый день хлопот с дикой кошкой консилиум решил, что Анималь вполне здоров. Пора прощаться с ним.

«Анималь выглядит великолепно,— записал Ософски.— Силища! Играючи сорвал всю резину со стен. Пришлось успокоить его лошадиной дозой валиума — он к этому успокаивающему уже привык, обычная доза не берет. Правы ли были мы, взяв

дикого зверя на излечение? Пума 'стерла когти в неволе, серьезно испортила зубы. Но, с другой стороны, она умерла бы от заражения крови или выжила бы и скакала на трех лапах — но долго ли проживет увечный хищник? И, главное, люди обращались с пумой деликатно. Уж очень мы провинились перед природой— пора платить долги...»

На свободу Анималь ехал в закрытой клетке с кондиционером. Сквозь щелочки вентиляции Ософски наблюдал за зверем: держится очень достойно, только несколько раз за трехчасовой путь вставал и взволнованно прохаживался. Уже надетый радиоошейник показывал, что дыхание учащалось до 120 вдохов в минуту.

Клетку доставили на обширную поляну. Рёльке пробовала отогнать репортеров, упрашивала — от греха подальше — фотографировать из машин, но они выстроились в пятнадцати метрах от клетки. Разве зверь побежит на такую толпу?

И вот клетка открыта. Анималь тут же ступил на землю и замер в растерянности. Ософски сдал свои полномочия помощника ветеринарного врача и теперь стоял с фотоаппаратом перед толпой репортеров, как самый ярый фотограф. В окошке видоискателя он видел, как Анималь лениво направился прямо на него. И тут только все заметили, что репортеры стоят в той стороне, где лес ближе всего! Ософски шагнул влево, и Анималь подался влево. Ософски шарахнулся вправо, и Анималь двинулся вправо. Знаете неловкое чувство, когда двое вдруг не могут разминуться на тротуаре? Только Ософски очень хотелось разминуться со своим пациентом!

В последний момент Анималь скользнул у самых ног Ософски и бегом проскочил сквозь ряд ошарашенных репортеров. Впрочем, они быстро пришли в себя и наставили камеры на убегающего зверя. В тени первых деревьев Анималь вдруг остановился и оглянулся. Смотрел долго — с полминуты. О чем он мог думать? О тяготах этих шести недель? О том, что люди — странные создания? Постояв, он медленно, величаво удалился в чащу. Сигналы радиоошейника покажут, что он не бросится сразу сломя голову в свои старые владения, а будет бродить неподалеку, пока люди не уедут. А затем вернется в родной участок леса и заживет по-прежнему — точнее, о его здоровье расскажет только следующая «инвентаризация» с усыплением и осмотром...

Что ж, прощай, зверь! Не быть тебе больше Анималем, снова ты просто номер двадцать из Биг-Сайп-реса. Свободному зверю не пристало иметь кличку и номер — знак неволи и прирученности.

Беда в том, что номера пока не идут дальше двузначных...

По материалам зарубежной печати подготовил В. ГЛАДУНЕЦ