Вокруг света 1990-03, страница 59

воду и не крадь ведро». Вот так. Все просто. Еще красоту твори, если можешь. Раньше хаты у нас украшали росписями, печи, сундуки размалевывали. Каждая хозяйка художником была, свой узор имела. А сейчас все, как у всех, все одинаково. Вода и та в кранах у всех одинаковая — с хлоркой. До знаменитой Петриков-ки у нас и десяти километров не будет. Так там те узоры только на фабричных блюдах остались. А по улицам, по дворам и хатам все та же одинаковость.

Каждая встреча на извилистых шульговских проселках, давая ответы на мои вопросы, рождала новые...

Однажды в знойный полуденный час попал я на улицу Веселую, которая от центра Шульговки ныряет в прохладу верб и кленов. Попал не случайно. Как-то нашел я в клуне у бабы Тетяны клубок соломенной плетенки. Размотал его, показал хозяйке — оказалось, косу сплел мой прадед Овсей Швачка, который на старости лет увлекся плетением брылей. Баба Тетяна подсказала, что на улице Веселой и теперь живет мастер-бры-ляр Иван Денисович Зуб.

Узнав, зачем я пришел, хозяин досадливо махнул рукой: «Это же несерьезное дело, это ж я так, для себя». Но вот я попросил показать брыль. Иван Денисович вздохнул, грустно посмотрел на меня синими глазами и вынес из соседней комнаты соломенную шляпу с широкими полями. Занавеска, которая прикрывала вход в комнату, была чуть отодвинута, и я увидел на шкафу целую стопку брылей. Потом мастер показал необычную шляпу без наголовка — широкий конус, от которого с внутренней стороны отходило несколько соломинок. С помощью соломенного ремешка, укрепленного на них, шляпа держалась на голове. Немного погодя на столе появился картуз с широким козырьком. Естественно, он тоже был выплетен из соломы, даже «пуговички» по краям ремешка были соломенные.

— Я в детстве допомогал старшим овец пасти,— наконец разговорился мастер.— Чабан один у нас был — его брыли вся Шульговка носила. Он сидит, плетет, а я смотрю и соломинку туда-сюда карначую. Так и выучился. Теперь на пенсии забава рукам и голове всегда есть. С материалом, конечно, бывает трудновато, у меня ведь своей нивки нет. В прошлом году у соседа ведро пшеницы на сноп околота выменял. Не знаю, как в этом получится. На брыль обычно уходит дня два — больше пятнадцати часов, если бесперестанку работать...

Мы говорили с мастером о том, что ныне ремесло это почти забыто, а раньше жило во многих южных селах. Брыли плели из стеблей спелой, немного влажной ржи. Плели «в зубцы» и «гладко», с разными узорами. Случалось, из соломы делали и короба для зерна, муки.

Мог бы старый «соломенный» промысел возродиться в Шульговке и ок

рестных селах? Обычно подобные вопросы мы адресуем представителям власти. Спрашиваем, уже заранее настроенные на то, что только их циркуляры и распоряжения могут дать ход делу. А мастера? До сих пор смутно на душе от слов, брошенных мне на прощание Иваном Денисовичем.

— Переколотил ты меня своим приездом, переколотил. Жил я себе тихо, без плескоты, никто ко мне не чеплялся — оно и легше.

Было ли это неверие в то, что можно возродить старинные ремесла на селе, только неверием Ивана Денисовича? Или так думают многие мастера, наученные горьким опытом жизни?

Вот так брожу по селу, езжу по окрестностям. Потом копаюсь в городских архивах, листаю старые книги — что-то уточняю, перепроверяю. И вновь возвращаюсь к шульговским белым хаткам. Возвращаюсь к бабе Тетяне. Нередко, когда день вроде закончен и мысли, не вылившиеся на бумагу, рассыпаются, блекнут, выпрашиваю у нее работу. Хозяйка обычно непонятливо подергивает плечами, мол, еще не загостился — отдыхай. Хожу я так за ней — высматриваю себе дело, наконец баба Тетяна не выдерживает:

— Полезли на горище, поможешь лантухи с кукурузой скинуть. Никак не доберусь до них.

Быстро подставляю лестницу-«драбыну» к торцу хаты, и мы по очереди залезаем на чердак. Баба Тетяна сразу молча схватывает туго набитый початками мешок и волокет его к выходу. Я нагибаюсь, встряхиваю мешок за углы.

— Самая я, сама, ты внизу прий-май.

— Так тяжелый...

— Конешно, не легкий. Ну то давай присядемо. Ей-бо, шось перед очи-ма — былк-блык, аж моторошно.

Под камышовой кровлей прохладно и сухо. Привыкнув к полутьме, рассматриваю разные старые предметы, хранящиеся за ненадобностью на чердаке: прясла, гребни, выдолбленные из вербы мерки, рассохшийся деревянный сундучок, лампадку. Баба Тетяна задирает голову, смотрит на стропила и вздыхает:

— А кроквы ще ничого — держатся. Абы соломки наверх потрусить, той добре...

В чердачный проем видно далеко: огород переходит в баштан, за ним — кукуруза и подсолнухи, дальше — еще баштан и еще подсолнухи, потом — сады, между которыми белеют хатки, над их крышами торчат островерхие тополя, колодцы-журавли, столбы, а дальше... дальше золотится и поднимается, все закругляясь и закругляясь, небо. Станет ли эта земля когда-нибудь моей?

Село Шульговка, Днепропетровская область

Седеющие ЛИКИ

У этого затерянного в одной из альпийских долин местечка два законных имени. Называя его то Мюстаиром, то Мюнстером, швейцарцы не чувствуют особого неудобства. Для них это все равно, но в одном случае звучит на итальянский, а в другом на немецкий лад. И все же, если речь заходит о главной достопримечательности долины — монастыре Святого Иоанна, чаще употребляют название Мюстаир, а когда имеют в виду окружающие обитель жилые дома, предпочитают говорить Мюнстер. У этой привычки исторические корни.

Предание связывает основание монастыря с королем франков Карлом Великим, завоевавшим в VIII веке почти всю Европу. Конечно, с течением времени монастырь много раз перестраивался и обрел современный вид где-то на рубеже XIII и XIV веков. Толстые стены, примыкающие к суровому, лишенному каких-либо украшений храму с грузной колокольней и односкатной зубчатой башней, служили надежным укреплением для местного епископа. В эпоху религиозных и крестьянских войн перед монастырем разворачивались сражения между католиками и кальвинистами. Основная часть жителей долины перешла к реформаторам, что нашло отражение в немецком названии городка.

В конце прошлого века два молодых тогда швейцарских исследователя Йозеф Земп и Роберт Дюррер установили, что монастырский храм возведен не в XIV, как это считалось прежде, а в VIII веке. Первоначально это было просторное зальное помещение, где позже поставили колонны и возвели ажурные сетчатые своды, превратившие его в трехчастную готическую базилику.

Одно открытие предопределило последующие. Сразу после второй мировой войны художник Линус Бирх-лер обнаружил под невыразительными слоями поздней внутристенной росписи прекрасно сохранившиеся фрески VIII века. Живопись так называемой каролингской эпохи ранее была известна в Европе по немногим уцелевшим фрагментам, а в Мюстаире перед изумленными реставраторами предстали один за одним девяносто небольших прямоугольных полей, заполненных многофигурными композициями. Древние фрески подробно рассказывали о жизни Христа и покровителя монастыря Иоанна Крестителя. Картины были написаны по сырой штукатурке в сочной, размашистой манере. Представление о ней даст фрагмент сюжета «Исцеление глухонемого», помещенный на 4-й странице обложки журнала.

(Окончание см. на 4-й стр. обл.)

57