Вокруг света 1990-03, страница 58

хотя многие говорили о прошлом, но оно не казалось недоступно-далеким, размытым — все охотно и подробно рассказывали, как строить хаты-ма-занки.

«Зробы хату з лободы, а в чужую не веды»,— говорили в селе. Построить свой дом и обнести его плетнем считалось делом чести каждого мужчины, который обзаводился семьей, своеобразным экзаменом его способностям и умению самостоятельно вести хозяйство. На участке сначала строили «халаш» — что-то вроде шалаша, где можно было укрыться от непогоды и спрятать инструмент. По периметру дома закапывали в землю большие и малые столбы — «сохи» и «подсошки», которые переплетали лозой. Когда каркас был готов, созывали родственников и соседей для первой мазки «под кулаки» — глину вперемешку с соломой забивали кулаками в плетень. Через неделю — вторая мазка. Она называлась «под пальцы» — глину, перемешанную с половой, вминали и разглаживали пальцами. Для третьей «гладкой» мазки в глину добавляли полову и кизяк. Была еще и четвертая мазка — «вихтювання».

Тряпкой-«вихтем» размывали стены, нанося на них аккуратным тонким слоем глину «серовку». Эту определенного сорта глину сначала мяли, как тесто, скатывали в шары, сушили, потом парили и трусили через сито. Побелку делали белой глиной. Каждый год она подновлялась. Страстная неделя перед Пасхой, когда хозяйки белили хаты, еще называлась «белой».

Наконец наступал черед крыши. Для нее заготовляли сухой, чистый тростник. Срезали его обычно серпами поздней осенью, зимой нередко косили по льду косами. Для четырехскатной («по круглом») крыши вязались снопы-«кулики». Много тонкостей должен был знать селянин, чтобы вышла надежная крыша: и как вязать снопы, и как ряд за рядом выкладывать, и как крепить покрытие.

Почти половина хат в Шульговке и ее окрестностях покрыта тростником. Но на многие гребни нахлобучены сейчас жестяные и шиферные «лодочки». От председателя я узнал, что горожане покупают под дачи дома в селе и торопятся их переделать на свой лад. Да и многие шульговцы не отстают от моды — затаскивают на осевшие коньки шиферные листы, латают их рубероидом, клеенкой, полиэтиленом. Тем более что тростника по плавневым низинам становится все меньше — воду съел канал, а ржаную солому, которая раньше тоже шла на кровлю, комбайны перемалывают чуть ли не в пыль. Через два-три десятка лет никто в селе, пожалуй, и не вспомнит про глиняные хаты, тростниковые покрытия. Жаль, если это произойдет. Стоит, право, стоит протоптать тропинку в прошлое, чтобы разрешить многие наши проблемы.

Мысль эта цепко сидела во мне, и я постоянно находил ей подтверж

дение, знакомясь с шульговскими мастерами — теми, кто на виду, «в почете», и просто охочими до старых ремесел трудягами-умельцами. Нет, Станислав Поликарпович, есть еще в Шульговке люди, которые знают, как подковать коня, слепить хату-мазан-ку, наладить производство лемпача, покрыть тростником крышу, построить ветряк, вырыть колодец, а из соломы сплести брыль.

Почти в центре Шульговки живет бывший учитель физики Григорий Поликарпович Семенча. Подходишь к его двору в пасмурный день, и кажется, что из-за туч выкатывается солнце: над железными узорчатыми воротами всплескиваются маленькие разноцветные радуги, за ними приветливо белеет большая хата, к которой прилепилось ажурное голубое крыльцо. Взгляд скользит по зеленому двору и упирается в железную трубу... выше, еще выше — над трубой, примерно на десятиметровой высоте, застыли три серых жестяных крыла. Сооружение заметно издалека, поэтому шульговцы обычно очень коротко объясняют гостям дорогу к дому Семенчи: «Держите курс на ветряк». Да, труба и крылья над ней не что иное, как ветровой двигатель. Учитель соорудил его еще в шестидесятых годах. Двадцать лет ветер исправно помогал ему в хозяйстве.

Когда бы я ни пришел к Григорию Поликарповичу, он всегда за работой — что-то строгает, подбивает, подкручивает, подкрашивает. И всегда с сожалением отрывается от дела для досужего разговора.

— Не привык я сложа руки жить,— отвечает учитель на мою похвалу его хозяйственной сметке.— Раньше наш дом тут неподалеку на хуторах стоял. Место то называлось сначала Гнои, потом Зеленая диброва — добротно, вольно жили. Там я и построил свой первый ветряк. Было мне тогда тринадцать лет. Конечно, дед помогал и советами, и материалом. Ветрячок вышел небольшой, высотой, может, метра три, но крылами махал так, как надо. Я там еще передачу придумал, которая трусила решета — в одну сторону высевки сыпались, в другую мука. Мимо нашей хаты проходила большая дорога, и люди заглядывали в ветряк, как сороки в маслак. А времена, сам знаешь, тогда были скаженные — ветряки уничтожали по всей округе. Мой бы тоже на дрова пошел, кто только не грозился его снести, но директор школы специально в район звонил — отстоял ветрячок. Тогда ж ведь тоже были и люди, и нелюди. До самой войны жернова крутились...

В 1788 году русский академик В. Зуев издал «Путешественные записки от С.-Петербурга до Херсона». В них он подробно описывает ветряные мельницы в окрестностях Шульговки, которые «по способности своей и уютности достойны примечания». На Украине ветряки начали строить в начале восемнадцатого века. Были они самых различных кон

струкций: двухъярусные, деревянные, каменные, подвижные и стационарные, с разным количеством крыльев и устройством железных механизмов. Использовали ветряные мельницы не только для помола — с помощью ветра очищали крупы, приготовляли масло, добывали воду. Наверное, ветрякам (или, скажем, ветровым установкам) нашлась бы работа и в современном селе. Григорий Поликарпович на прощание нарисовал мне в блокнот чертежик своего первого ветрячка и сказал: «Вот только на бумаге и остался. Где же еще? Ни одного в районе не сохранилось. Везде фазы — рукам, может, легче, а голове забот прибавилось».

Как-то собрался я в село Гречино. Там живет дочь бабы Тетяны — Саня. Фамилия ее по мужу — Перетять-ко. Так совпало, что баба Тетяна носит ту же фамилию. Кстати, в бумагах деда я нашел листок, на котором он выписал некоторые шульговские фамилии. Напротив каждой — уличные прозвища. Кого только нет в том списке: Сторчоус, Подвечеря, Харман, Кабанец, Погорелый, Солодкий, Цыбульник, Царь, Попик. Нашел я там и прозвище Кызь, которое стояло рядом с фамилией Перетятько. Такой вот корешок вьется от первого шуль-говского поселенца...

Добирался я, значит, в Гречино на попутной машине и по дороге задремал, проскочил поворот на большак, который вел ко двору Перетятько. Километра три пришлось возвращаться пешком. Шагал вдоль посадок, за которыми мелькали окруженные плетнями хаты. Впереди показался животноводческий комплекс. Выглядел он серо и уныло — такое впечатление издалека, будто бетонной плитой придавили степь, и она замерла под ее непомерной тяжестью.

Старался не смотреть вперед — следил за неровностями грунтовки, а когда все-таки поднял голову, то увидел рядом с комплексом на краю асфальтового пятачка светлый деревянный теремок. На добротном срубе стоял домик, украшенный по углам волнистой резьбой. Сооружение венчала фигурная крыша, на фронтон-чиках которой были вырезаны чаши и глечики. Над коньками торчали унизанные деревянными шарами шпили. К теремку подошла женщина с ведром, открыла дверцу — звякнула цепь, скрипнул ворот. Я, конечно, задержался возле необычного колодца. С разных сторон к нему подступался — отовсюду он был красив, веселил взгляд. Минут через двадцать познакомился с заведующим комплексом Иваном Ивановичем Шишац-ким, по задумке которого, как оказалось, и был построен этот теремок над колодцем. Поинтересовался, как родилась мысль «украсить» воду.

— Знаешь, как надо жить? — неожиданно спросил Иван Иванович, словно и не собирался мне отвечать.— На одном колодце я встретил такую надпись: «Живеш на свете, робы людям добро, пей холодную

56