Вокруг света 1991-03, страница 30

Говорят, что жизнь Якута перешла за сто лет. Могила его в Багдаде. Мой наставник в Мешхеде видел ее. От Якута осталось шесть учеников, заслуживших писать имя учителя в своих работах. Один из них будто бы превзошел даже самого Якута. Мнение о себе он высказал в словах, обращенных к сыну: «Старайся! Если не сумеешь подобно мне, то пиши хотя бы как Якут».

У этих мастеров были свои ученики. У тех свои. Многие из них делали надписи на зданиях. Потом каменщики выводили их рельефом, без украшений, просто из обожженного кирпича. Другие писали на золоте, серебре и меди, на глазурованных плитках. Образцы эти поистине лучезарны. Я видел их в Куме, Мешхеде, Бухаре и Хиве. Были надписи и в Самарканде. Но я их не застал.

Рассказывают, что один из мастеров, Омар, по прозвищу «Акта», что означает «человек, у которого отрезана рука», писал левой так, что разум знатоков мутился от увиденного совершенства. Для Тимура он задумал написать текст Корана почерком гумбар, мелким, словно песок. Его Коран был столь мал, что умещался под перстнем. Тимур отклонил этот дар: многочисленные титулы господина Вселенной показались эмиру начертанными недостойно, мелко. Тогда Омар написал другой текст: каждая строка была в локоть длиной. По окончании работы Омар привязал рукопись к тележке и повез во дворец. Когда это известие дошло до Тимура, он улыбнулся, вышел навстречу мастеру со всеми своими вельможами. Говорят еще, что Омар получил столько золота, сколько весила рукопись вместе с тележкой. Один лист из этого списка я видел.

Писать можно крупно или мелко. На бумаге, на камне, на меди или на ткани. Только бы держали пальцы калам, а глаза...

Худайберды недоговаривает, вздыхает. Зрение — вот что больше всего беспокоит мастера. Оно слабеет, и все более сильные очки приходится надевать, когда каллиграф садится за работу.

Художник просит разрешения взять мой блокнот, не спеша надевает очки, открывает чистую страницу, обмакивает калам в чернильницу. Несколько прикосновений пера — и мне на память остаются слова с пожеланиями успеха и благополучия, а рядом с ними бежит по листку крошечная голубая ящерица...

Вспомнилась другая весна. Не яркая, розовая, сверкающая как сейчас, а ранняя, сиротская. Голые мокрые деревья за окном класса. Учитель географии по фамилии Котлов. Когда он поднимается из-за стола или прохаживается по классу между рядами, слышно, как поскрипывает протез. Взрослые говорят, что в войну учитель командовал торпедным катером. Но сам он об этом не вспоминал,

а если спрашивали, поднимал бровь: «Любопытные синьоры! Лучше скажите, почему швартовный конец в вашем городе называют чалкой?» И насмешливо щурился.

Страстью Котлова были географии ческие карты. Кроме обычных, учебных, он приносил старинные, из своей коллекции: русские, испанские, английские, венецианские, португальские... Все в этих картах казалось необыкновенным. Бумага, изготовленная, по словам Котлова, из отслуживших свой век парусов и корабельных снастей. Особенная, глубокого тона черная краска — ее получали из сажи спаленных виноградных лоз. Виртуозно нарисованные чудища: какая-то загадочная пти-ца-рух, смахивающая на громадного рогатого ворона, или вовсе фантастическая морская гидра, чье змеиное туловище и морщинистая шея были украшены крючковатыми шипами. А крутобокие лихие парусники, летящие по волнам навстречу китам и русалкам?! А многобашенные города-крепости на морских берегах, окруженные каменными стенами, под защитой которых высились дворцы, вонзались в небо шпили соборов и крепко стояли на земле дома, похожие на сундуки?!

Это были замечательные карты.

Учитель, конечно же, дорожил коллекцией, но в отличие от других собирателей не хранил древности за семью печатями. Диковинки были всего лишь средством открыть перед нами мир — просторный, свободный, сказочно богатый. Котлов рассказывал нам о космографах — так он почему-то называл путешественников,— плативших жизнью за то, чтобы нанести на клочок пергамента или бумаги горный хребет, очертание залива, остров, пролив, и как бы между прочим сообщал сведения по астрономии, истории, мореплаванию, экономике, этнографии... Сейчас, через годы, понимаю, что Андрей Павлович Котлов был не просто образованным человеком, он был энциклопедистом. Но тогда это казалось для нас само собой разумеющимся: на то он и учитель, чтобы все знать.

Слушая Котлова, мы ни минуты не сомневались, что сами станем космо-графами. А для этого прежде всего нужно понимать и уметь начертить карту. Великие картографы — Мер-катор, Кириллов и другие, о которых учитель рассказывал так, будто расстался с ними вчера, вдохновляли нас. С сосредоточенными лицами бродили мы с компасами и листами бумаги, прикрепленной к фанеркам, по дворам, переулкам, пустырям, изготовляя «карты». Собаки и дворники провожали нас подозрительными взглядами. Мы трудились самозабвенно, украшая чертежи кинжалами, черепами и ревматическими пальмами. Увлечению пришел конец в один весенний день, когда нас доставили в милицию в «черном вороне» за составление плана оборонного

объекта. В данном случае «оборонный объект» — нефтехранилище, чьи серебристые купола попали на наши планшеты. Отпустили нас после того, как в отделение пришли родители во главе с Котловым. До сих пор помню ощущение небывалой легкости, когда вместе с другими «шпионами» вышел на улицу и темно-синее небо, проколотое золотыми звездами, накрыло нас своим крылом.

Планшеты были уничтожены, компасы конфискованы. Но прозвище «шпионы» прилепилось к нам в школе, и долго еще после того происшествия синяки и разбитые носы свидетельствовали, что мы отнюдь не смирились с этой кличкой.

В тот же год Котлов ушел из школы, а потом уехал из города. Мы пришли на вокзал проводить его, и, прощаясь, Андрей Павлович неожиданно обнял каждого из нас и поцеловал. Потом долго махал рукой из окна вагона. Приглашал: «Жду в гости, синьоры! Приезжайте в Севастополь!»

А что — и приедем! Сядем запросто в такой же поезд а лучше на самолет, и рванем до Севастополя, до самого синего Черного моря, как говорил Котлов. Но никто из нас больше никогда не встретился с Котловым.

Куда уплывают наши мечты? В какой дьявольской пучине они пропадают? Что остается от пылких обещаний, смелых надежд, благих намерений?

Или все же что-то остается? Может, та же голубая ящерица, которую я снова встретил через столько лет?

...Вот Котлов развязывает тесемки огромной картонной папки (в таких художники носят эскизы и рисунки), не спеша перебирает желтоватые листы и вдруг молниеносным движением выхватывает редкость, остро глядит на нее, потом передает нам.

Так я впервые увидел арабскую карту: юг на ней находился вверху, где на обычных картах — север. Но мало этого. В изгибе большой русской реки, где стоял мой родной город, была нарисована маленькая голубая ящерица. Я ее прекрасно запомнил. Блестящий любопытный глаз. Сильное гибкое туловище. Цепкие лапки, бегущие по бумаге.

Почему ящерица? Отчего она попала на карту рядом с моим городом? Что значит этот знак?

Я вспоминаю этот рисунок через десятилетия, глядя на изображение такой же голубой ящерицы в моем блокноте. Рассказываю об этом Худайберды. Он внимательно слушает. Потом говорит:

— С древних арабских карт, по заказу ученых Туркмении, я делал копии. А чтобы пометить свою работу, рисовал свою тамгу — голубую ящерицу.

Да, воистину тесен мир, и самые «странные сближения» случаются в нашег» жизни.

28