Вокруг света 1991-03, страница 28

верблюд, скачет заяц, скользит змея, бежит священный жук-скарабей — за каждым тянется цепочка следов, пока ветер не сотрет знаки, начертанные на бесконечном желтом листе.

В свое время, в конце пятидесятых годов, я еще встречал в Каракумах чабанов, умевших читать следы как раскрытую книгу. По отпечатку на песке они узнавали возраст верблюда или определяли, каким глазом животное видит хуже. Это

Растение сезам. Миниатюра из арабского перевода (XIII век) книги греческого врача и фармаколога Диоскорида.

Мастер-каллиграф Худайберды Аннабердыев.

знание передавалось из поколения в поколение. След в пустыне — та же письменность: карта и компас, ключ и история. Спросите и сейчас любого мальчишку-туркмена, выросшего не на асфальте, а среди песков: есть ли что-нибудь на свете, что не оставляло бы следов в пустыне? Он засмеется: это все равно, что не иметь тени.

Так вот, Худайберды учился писать на песке. Брал палочку, пытался воспроизвести арабские буквы, которые видел в книгах. Их в кибитке было две: Коран и стихи Махтумкули. Книги передавались от отца к сыну, и дотрагиваться до них мальчику, пока не подрастет, было запрещено. Но он видел рукописные книги в руках отца и деда, запоминал начертания букв и часами сидел, пытаясь воспроизвести их на песке. Писал, стирал, вновь писал, добиваясь точной копии. Для него это была игра — увлекательная, волшебная, бесконечная. Кстати, одно из определений каллиграфии — «игра пера», «танец пера».

Дед, заметив увлеченность маленького Худайберды, подарил ему четыре драгоценности: чернила, несколько листов бумаги, чернильницу и калам — тростниковое перо. И сам стал его первым учителем. А потом была духовная школа — медресе, сначала в Хиве, потом в Мешхеде.

Занятия в медресе шли от восхода до захода солнца. Для упражнений в каллиграфии оставалась ночь. Худайберды приходил в келью, зажигал масляный светильник, ставил за ним начищенное медное блюдо, чтобы было больше света, обмакивал калам в чернила и выводил первую букву...

«Если хочешь стать мастером в письме — оставишь покой и сон,— наставляет старинный трактат.— Голову о бумагу как калам будешь тереть; день и ночь от этой работы не отдохнешь; откажешься от всех желаний. Чистота письма — чистота души».

Нет преувеличения в этих словах. Все так: чистота письма — чистота души. Каллиграфия — та же человеческая исповедь. В своеобразии начертания букв, в их нервности, благости, умиротворенности или злой остроте, прижатости друг к другу — угадывается характер, личность каллиграфа. Это замечено не мной недавно. Наверное, еще тогда, когда было изобретено письмо.

Не на этом ли основывается древнейшее искусство графологии, угадывающее характер человека по почерку и предсказывающее судьбу? Во всяком случае, такое видение присуще и восточной и европейской культуре. На память приходит изысканное письмо князя Мышкина в «Идиоте» Достоевского, где автор специально обращает внимание на эту особенность. Почерк князя — знак душевной тонкости, обаяния, чистоты и праведности; символ его удивительной личности, отпечаток