Вокруг света 1991-04, страница 45Полонит душу, х .травляет он старую, невысказанную кручину... Кончил. И, наклоняясь в сторону служивого, лаская его своими прекрасными, молодыми глазами, сказал: — Лукаша! Не горюй, милый мой! Ничего... не вешай головку!., и — и, соколик ты мой ясный!.. — Лука Семеныч! Не робей, мой болезный! — пьяным, умиленным голосом закричал Максим Рогачев. Крестный Иван Маркович, привыкший смотреть на вещи практическими глазами, сказал в утешение: — Может — Бог даст — в нестроевые перечислят... Все без коня-то полегче.:. — Какому-нибудь пану будешь урыльник выносить,— с усмешкой прибавил дядя Лукьян. „ — Пану-то еще ни то ни се,— сказал дед Ефим,— а вот ежели пани, вот уж обидно!.. Нет, уж держись строя... как деды, отцы... — Лукаша! — кричал Осотов.— Я тебе скажу, а ты слухай! Во вторую сотню попадешь,— вахмистр там служит Овечкин... Из сверхсрочных... Ты ему гостинец повези, а то... знаешь... До полусмерти убивает казаков... — Из сверхсрочных это уже самые кровопивцы,— вздохнул Митрий Васильич:— Который человечества не понимает, тот на сверхсрочную остается... Шкура, как говорится... — Говорю: повези гостинец... По-слухай меня... И в отрывочных, случайных, казавшихся бессвязными, речах развертывались серые, тяжелые будни, которые ждали служивого там, впереди, обозначалась та скрытая, незаметная драма казарменной жизни, где сурово дрессируется оторванная от плуга молодежь, с трудом воспринимающая тонкие и непонятные подробности новой и тяжкой науки... Длиннобородый Лукьян, наклоняясь через стол ко мне и жестикулируя рукой, сжатой в кулак, говорил громким, басистым голосом: -— Такая уж наша планида казацкая — служи! в одну душу — служи!.. А служить можно, да за что служить? У иного господина земли — глазом не окинешь, а у нас? По четыре десятинки на пай, а вокруг этого пая сам — семой вертишься, как кобель на обрывке... Тут не то справу справить — правдаться нечем! — Такие права,— сказал, вздыхая, дед Ефим. — Зачем же они такие? — взыскательным тоном подвыпившего человека закричал Лукьян. — А уж так повелось... Есть у помещиков десятин по скольку тыщ... Да вот мы в первую службу в Польшу ходили,— там, куда ни глянь, вся земля господская. — А у солдата мать нищая! — обличительно воскликнул Лукьян. Перешло время за полдень, надо было выступать: до сборного пункта — 80 верст, а явиться предписано на завтрашнее число. Семен пошептал на ухо деду Ефиму, и дед громко сказал: — Пора... Путь не близкий... Время Богу молиться. Иди, Лука, одевайся... Служивый вышел из-за стола, надел коротенький форменный полушубок, зацепил шашку. — Шашка — верная подруга,— сказал дядя Лукьян,— теперь уж не скоро ее сымешь... — Это уж — жена твоя теперь,— горьким голосом сказал Максим Рогачев. Дед Ефим продолжал распоряжаться. Он громким шепотом давал указания Семену и Прасковье, как, что и в каком порядке надо делать, где сесть, как держать икону, как благословлять. И оттого, что был такой знающий, авторитетный человек, который уверенно командовал, передавалась и всем уверенность, что все будет сделано правильно, как требуют дедовский обычай и польза дела. — Ну, теперь садитесь! — торжественно сказал дед Ефим. Все сели. И стало тихо, точно опустела горница, точно не стоял здесь сейчас гомон голосов и песенный шум. Лишь за окнами на дворе глухо звенел и дробился ребячий крик. — Ну... Господи бослови...— проговорил дед Ефим, крестясь, и встал. И все встали. Широко и спешно начали креститься на иконы. Струился шелест движущихся рук, слышались вздохи, шепот, всхлипыванье, стук шашки о пол, когда служивый кланялся в землю. Долго молились, шептали, устремив глаза в темный угол, где были иконы — и дедовские, облупленные и потемневшие, и новые — в дешевеньких киотах за стеклом, и лубочные изображения Серафима, а рядом генералы: Стессель, Фок и Куропаткин. Там, в темном углу, в темных, чуть видных ликах, неизменных свидетелях труда, горя и слез нескольких поколений, было единственное упование их, этих плачущих и всхлипывающих людей... — Ну, теперь садитесь,— сказал дед Ефим.— Семен! Прасковья! Садитесь в Передний угол! Послушные уверенному указанию, родители заняли места за столом, неумелые, жалко-смущенные и растерянные. — Иде иконка-то? Давай сюда! Берите так... вот: ты, Прасковья, правой рукой, ты, Семен,— левой... Держите... Ну, Лукаша! — вздохнул дед, обернувшись к служивому: — Кланяйся в ноги родителям, проси благословения... Благословение родительское — знаешь? — большое дело, концы в концов... Без него нитнюдь никуда... Говори: простите и благословите, батенька и маменька!.. Служивый перекрестился на родителей, сидевших рядом в напряженной позе и державшихся руками за небольшую медную иконку-складень, старую, от дедовских времен уцелевшую. И, может быть, в первый раз он рассмотрел это сухое, в мелких морщинках, рыжебородое лицо отца и припухшее от слез лицо матери,— жалкие и невыразимо дорогие ему эти родные лица... Он стукнул лбом в пол и, трясясь от слез, с трудом выговорил: — Батенька! Маменька! Простите и благословите... Задрожала рука матери, ручьем полились непослушные слезы. Семен проговорил слабым, сиплым голосом: — Бог благословит, чад ушка... Но дед остановил его и сказал служивому: — До трех раз поклонись! И, гремя шашкой, Лука вставал, встряхивая волосами, и снова валился в ноги родителям, глухо повторяя: — Простите и благословите, батенька и маменька! — Мать, благословляй! — сказал дед. Всхлипывая, Прасковья перекрестила сына иконкой и попыталась что-то сказать, но застряли слова в рыданиях, ничего не разобрал никто. — Перекрестись и поцелуй! — деловитым голосом командовал дед: — Так! Ну, теперь прибери... Глядай, не теряй... — Не теряй, Лукаша! — горестным, плачущим голосом сказал сзади Максим Рогачев.— Это такое дело... большое!.. Материно благословение... береги... — Иде чехольчик-то? — озабоченным голосом говорил дед Ефим. Сам уложил иконку в чехол, замотал шнурком, связал и, передавая внуку, коротко и строго сказал: — Прибери хорошенько! На гайтан повесь! Внимательно проследил, как Лу-канька навесил сумочку на шнурок креста, как засунул в пазуху за рубаху, как застегнулся. И чувствовалось всеми, что то, что делается под зорким наблюдением деда Ефима, есть нечто глубоко важное, нужное, спасительное... И даже горечь момента как будто растворялась в этих строгих подробностях старого обряда. Потом дед сказал: — Ну, теперь с дедом прощайся... Служивый поклонился в ноги деду и троекратно, крест-накрест, облобызался с ним. Ефим Афанасьич вынул из пазухи кожаный, глянцевый от долгого употребления, словно отполированный, кисет, развязал его и, звякая медяками, разыскал серебряный полтинник. — Вот... это тебе на нуждишку... когда взгрустнется, поесть... или выпьешь за мое здоровье... А теперь — богоданным родителям кланяйся в ноги, крестному... дяденьке... А потом прощайся со всеми председя-щими — друзьями и приятелями... Теперь уж не скоро... того... Слышно ржание Корсака. Гремят выстрелы. Пора... Публикацию подготовил Петр ЯИХОЯИТОВ |