Вокруг света 1993-01, страница 61

зревая о том, что поджидает его совсем рядом, за порогом привычного бытия.

Мрак этот понемногу просачивается извне: то и дело слышим мы что-то о морских чудовищах и подземных тварях, вспоминаем легенды о карликах и гигантах, читаем научные сообщения о случаях противоестественного зачатия и рождения. Война, эпидемии, голод — все это пробивает брешь в незримой стене: черная гидра кошмара выползает из-под фальшивого фасада человеческой сути, и тогда мы узнаем о людоедстве и некрофилии, о гуллях, пожирающих трупы, и гнусных жертвенных ритуалах, о маниакальных убийствах и преступлениях, оскверняющих само имя Бога.

Сейчас, размышляя о том, что довелось увидеть и пережить мне самому, сравнивая собственный опыт с рассказами таких же невольных очевидцев, я начинаю опасаться за свой разум. Поэтому, если можно придумать сколько-нибудь правдоподобное объяснение всей этой истории, молю Господа: пусть кто-то сделает это, и как можно скорее.

Доктор Пирс говорит, что я нуждаюсь в полном покое. Он-то, кстати, и предложил мне изложить все это на бумаге, надеясь, очевидно, хотя бы таким способом остановить нарастающий ком ужаса, который, кажется, вот-вот раздавит меня окончательно. Но нет покоя в душе моей и це будет до тех пор, пока я не узнаю всей правды или пока не найдется человек, который наконец убедит меня в том, что страхи мои не имеют под собой абсолютно никаких оснований.

К тому моменту, когда я прибыл в Бриджтаун, нервы мои, признаться, были уже порядком расшатаны. Последний год в колледже отнял у меня массу сил, и трудно описать облегчение, с которым я наконец вырвался из тисков изнуряющей учебной рутины. Успех нового лекционного курса обеспечил мне достаточно прочное положение на факультете, по меньшей мере на год, и я решил-таки взять долгожданный отпуск и начисто выбросить из головы все мысли, так или иначе связанные с академической деятельностью.

Чем в первую очередь соблазнил меня Бриджтаун, так это озерцом — идеальным, судя по всему, местечком для ловли форели. Тихий и скромный сельский курорт этот вовсе не упоминался в ворохе рекламной макулатуры, которую я не преминул проштудировать заранее, а случайно попавшийся мне на глаза проспектик не сулил заезжему счастливцу ни площадок для гольфа, ни трасс конной выездки, ни открытых плавательных бассейнов. О званых ужинах, грандиозных балах и оркестрах «на восемнадцать персон» здесь также не было ни слова. Вконец обезоруженный отсутствием всякого упоминания о «великолепии лесных и озерных пейзажей этого райского уголка, чудесной ошибкой природы созданного на земле или о «лазурных небесах и изумрудных чащах», предлагающих, как водится, зачарованному путешественнику «вкусить эликсир вечной юности», я собрал свою коллекцию курительных трубок, упаковал чемодан и, забронировав телеграммой место в отеле, отправился в путь.

Первые впечатления от Бриджтауна в полной мере оправдали мои ожидания. До сих пор я вспоминаю с умилением эту невзрачную деревушку — чудом уцелевший осколок минувшей эпохи, островок давно уже забытой нами чистой, здоровой жизни, затерявшийся среди бескрайних лесов и залитых солнцем покатых лугов, где спокойно и радостно, в полном согласии с судьбою своей, трудится тихий и скромный люд, ничуть не испорченный тлетворными веяниями цивилизации. Ни автомобилей, ни тракторов, ни вообще какой-либо техники я здесь не заметил: несколько телефонных будок да проходящее стороной шоссе — вот, похоже, и все, что связывает Бриджтаун с внешним миром. Приезжих тут немного — в основном рыбаки да охотники. Главное, не видно ни живописцев, ни прочих «эстетов» — дилетантствующих ли, профессиональных,— имеющих прескверное обыкновение в летние месяцы наводнять собою самые благодатные уголки природы. Впрочем, тут бы, наверное, такую публику и не потерпели: здешний люд, при всей своей необразованности, от природы проницателен и чувствует малейшую фальшь за версту. Что ж, лучшего места для отдыха трудно было и пожелать.

В трехэтажноц гостинице под названием «Кейнс-хаус»,

расположившейся у самой воды, всеми делами заправлял Абессалом Гейне, седовласый джентльмен старой закалки, чей отец, как я слышал, поднимал здесь рыбный промысел еще в шестидесятых годах прошлого века. Нынешний владелец дома, судя по всему, если и был большим знатоком этого дела, то лишь в потребительской его части. Светлые, просторные комнаты, обильная пища — плод кулинарного искусства верной помощницы Гейнса, его вдовствующей сестры,—все это и многое другое давно уже превратило «Кейнс-хаус» в рыбацкую Мекку.

Полностью удовлетворенный первыми впечатлениями, я уже готов был расслабиться в предвкушении исключительно приятного времяпрепровождения, как вдруг во время первой же прогулки по деревенским улочкдм лицом к лицу столкнулся с Саймоном Мальоре.

Мы познакомились на втором семестре моего преподавания в колледже. С первых же минут этот молодой человек произвел на меня неизгладимое впечатление, и отнюдь не только внешнее. Выглядел он, вообще говоря, более чем своеобразно: высокий рост и необыкновенная худоба, широченные плечи и безобразно искривленная, уродливая спина резко выделяли его из общей студенческой массы. Мальоре, по-видимому, не был горбуном в привычном смысле этого слова: просто из-под левой лопатки его выпирал какой-то опухолевидный нарост, из-за которого все туловище казалось переломленным пополам. Все попытки бедняги скрыть как-то этот природный дефект были, конечно же, безрезультатны.

Если не считать этого единственного недостатка, Саймон Мальоре производил во всех отношениях необычайно приятное впечатление. У него были черные волосы, серые глаза, нежная белая кожа и в целом благороднейший облик яркого представителя лучшей части мыслящего человечества. Незаурядным умом своим прежде всего и поразил меня Саймон с первых минут нашего знакомства. Классные его задания были не просто блестящи — они поражали удивительной законченностью логических построений, поистине божественным полетом мысли. В поэтическом своем творчестве наш необычный студент явно шел на поводу у собственного болезненного воображения, но, во всяком случае, сказочные образы, порожденные его мрачной фантазией, никого не оставляли равнодушным. Одно из стихотворений Мальоре, «Ведьма повешена», удостоилось ежегодной премии Фонда Эджуорта, несколько других осели в различных частных антологиях.

Стоит ли говорить, что обладатель столь незаурядного таланта заинтриговал меня необычайно. Сам он, впрочем, все мои попытки к сближению встречал с прохладцей, ясно давая понять, что любому обществу предпочитает уединение, и я долгое время не мог решить, чем же вызвана такая необщительность — своеобразием ли характера или, может быть, болезненным осознанием физической ущербности?

Саймон один снимал несколько комнат и, судя по всему, в средствах особо стеснен не был. Никаких отношений с товарищами по учебе он не поддерживал, хотя в любой компании был бы, конечно, принят с радостью: всех восхищали его живой ум, изысканные манеры и, не в последнюю очередь, выдающиеся познания в различных областях литературы и искусства.

Время шло, и барьер природной застенчивости стал давать первые трещины. Постепенно мне удалось завоевать расположение своего талантливого студента, и очень скоро мы стали встречаться у него на квартире, коротая вечера в долгих беседах. Тут-то впервые и узнал я о непоколебимой вере Саймона в оккультные науки, в магическую силу тайного знания. Кое-что рассказал он и о своих итальянских предках (один из них был вроде бы лицом, приближенным к Медичи), которые перебрались сюда в незапамятные времена, спасаясь от каких-то обвинений, предъявленных инквизицией. Из всей истории этой явно следовало, что патологический интерес к черной магии передался ирему новому другу по наследству. Стал я понемногу узнавать и о собственных его изысканиях в тех областях знания, которые принято считать запретными. Оказалось, например, что сюжеты рисунков, в великом множестве разбросанных по всем комнатам, были заимствованы им из сновидений; ничуть не менее удивительные образы нашли свое воплощение в глине. Что же касается книг,— старых и в большин

59