Вокруг света 1993-04, страница 26

ста), рубленая селедка, куриная печенка, сладкий цимес из моркови, чернослива и меда и многое другое. Причем если треугольные пирожки с маком и орехами «гомыиташ» — их едят на праздник Пурим — появились еще в Палестине, то другие — фаршированная рыба, например, царица еврейской кухни,— получили распространение, очевидно, в Европе. Об этом свидетельствует и германское название блюда «гефилтэ фиш», употребляемое даже в Израиле, где вообще очень блюдут семитскую чистоту языка.

В тех местах, где много еврейских ресторанов (обычно эти места расположены далековато от нас), они делятся на «еврейские», где не столь уж заботятся о ритуальной чистоте, зато подают фиш, цимес и редьку с гусиными шкварками, и «кошерные», где все религиозно выдержано, зато еда может ничем не отличаться от еды соседнего христианского (или вообще, не дай Бог, атеистического) предприятия общественного питания.

Но к тому моменту, когда я впервые входил в двери еврейского заведения, я об этой разнице не знал. То есть о том, что существует «кошер», я знал неплохо, но предполагал, что его «кошерное» содержание объединено с блюдами, вполне национальными по форме.

Входил я в двери не один. Со мной был мой старый друг Jle Суан Ту, вьетнамец по национальности, человек интеллигентный и деликатный.

Дело было в Праге. О том, что в Праге есть кошерная столовая, я знал раньше, выяснил ее адрес и предложил Ту пойти туда вместе. Надо сказать, что именно Ту приохотил меня к вьетнамской пище, особенно к вкусному блюду «сау-тхить-бо», и обучил есть палочками. Так что Прага предоставила мне некоторые возможности реванша.

Ту охотно согласился. Он тоже любил поесть. И экзотику на столе тоже уважал, почему ел иногда — хотя и нечасто—в Ханое котлеты с жареной картошкой. Оживленно обсуждая будущее меню, мы пересекли Парижскую улицу, завернули у Старо-новой синагоги за угол и вышли к столовой.

Дверь открывалась в огромный полутемный холл. Через приоткрытую дверь в противоположной стене выбивался свет, но он едва освещал холл. Тем не менее можно было разобрать квадратные надписи на стенах и какие-то прямо вавилонские изображения. Ту несколько приутих и шепотом спросил:

— Слушай, это вроде церкви? Может быть, не стоит мешать людям, а?

— Да брось ты,—уверенно отвечал я, хотя уверенность моя зиждилась ни на чем, и мы сделали еще два неуверенных шага.

В этот момент какой-то человек невысокого роста появился у освещенной двери и быстро пошел к нам навстречу, приговаривая:

— Доброй субботы, доброй субботы, гит шабес!

— Гит шабес,— отвечал я, а Ту буркнул что-то, что при соответствующих обстоятельствах можно было принять и за пожелание доброй субботы.

Человек протягивал нам две шелко

вые шапочки, без которых правоверному грех появляться в субботу.

— Откуда вы? — спросил он у меня.

— Из Москвы.

— Что делаете в Праге?

— Я тут на конференции,— отвечал я, чтобы не уточнять.

— О-о,— протянул человек с уважением,— вы — доктор!

Но не успел я хоть что-то ответить, как свет упал на добродушное скуластое лицо моего друга и его раскосые глаза. Человек оборвал фразу на высокой ноте:

— Он что — тоже еврей?!

Но узнав, что нет, не огорчился и не удивился, а ввел нас в зал. Увы, ни ци-месом, ни фаршированной рыбой там и не пахло: все было самым обычным, пражским, но, естественно, без свинины и приготовленное по строгим правилам еврейского ритуала. Эти правила, кстати, делали пищу очень легкой и диетической. И это, очевидно, привлекло сюда небогатых, но абсолютно христианских по вероисповеданию пенсионеров из окрестных кварталов. Они и составляли большинство едоков. А община, недорого кормя их по субботам, выполняла тем самым заповедь о любви к ближнему.

Когда мы возвращались, Ту решил утешить меня:

— Ничего, я ел эту фашри-риро-ван-ную рыбу у своего руководителя профессора Граевского.

Я не был знаком с профессором, но рыбы и мне хотелось. Следующая возможность представилась не скоро.

Я попал в Лондон и знакомился с ним по частям: целиком его познать, мне кажется, никому не по силам. Итак, выйдя из метро на станции Уай-тчепел, я вспомнил, что еще в начале века этот квартал населяла еврейская беднота, выбравшаяся из Восточной Европы. Помнится, герой Шолом-Алейхема, увидев огромную лужу, влез в нее и в восторге воскликнул:

— Какой это Лондон? Бердичев, ей-богу, Бердичев!

Если сейчас какой-нибудь индийский писатель приведет своего героя в Уайтчепел, то тот с не меньшим восторгом воскликнет:

— Это не Лондон! Это Куилун, штат Керала! (Коимбатор, штат Тамил-над!).

А также Лахор, Пешавар, Марокко. И даже чуть-чуть Сайгон. Квартал, видать, всегда был перевалочным пунктом, где оседали эмигранты, приспосабливаясь к новым условиям, помогая друг другу —в куче оно как-то легче. А потом, богатея, повышали свой статус — и место жительства. Евреи перебрались в районы, совсем не напоминающие Бердичев. На их место пришли китайцы. И тоже перебрались и обзавелись твидовыми пиджаками и британскими манерами. Появились индийцы, афганцы, арабы.

На метро приехал я.

Темнокожие люди кричали и жестикулировали у лотков с сомнительным товаром. Торговались женщины в сари, медленно шли туда и сюда старцы в широченных бязевых шаро

варах и пиджаках с двумя разрезами. Кучками стояли ямайские негры, буйные шевелюры которых, заплетенные в косы, запрятаны были в гигантские авоськи с козырьками. Только полицейский был несомненным британцем, и, может быть, его прадедушка с подозрением смотрел здесь же на героев Шолом-Алейхема.

На другой стороне улицы высилась новенькая краснокирпичная мечеть. Приняв ее за ориентир, я двинулся в глубь загадочного Уайтчепела.

Но, пройдя метров двести, очутился перед витриной кошерного — следовательно, еврейского — ресторана. Я забыл записать фамилию отца — основателя этого предприятия, но, полагаю, что, назвав его Гольдфарбом, не очень ошибусь. Главное в том, что м-р Голь-дфарб основал его в 1903 году, то есть в самые-самые уайтчепелские времена.

Мигом вспомнилась Прага, служитель столовой и мой друг Jle Суан Ту в благочестивой шелковой ермолке. Но теперь я стал осторожнее. Во-первых, мне нужно было не любое место для питания, а только то, где подают рыбу-фиш, а во-вторых, меня, как и каждого москвича за рубежом, волновал вопрос цен. Меню висело в витрине.

Рыба-фиш в меню числилась. Цена — доступная. Но это еще не все: в меню присутствовал борщ. «Боршт с картошкой». А мне иноземная еда успела прискучить. Но и это еще было не все. Меню обещало черный хлеб. Черный хлеб перевесил все сомнения. Я толкнул дверь и вошел в ресторан Гольдфарба.

Как и каждый ресторан в этой стране, он состоял из передней части, где можно поесть «встояка» или взять еду на вынос, каморки со столом метрдотеля, а за ней —зала. В передней продавец-индус отпускал кошерную колбасу двум неграм; стол метра был пуст, а у входа в зал стоял весьма немолодой человек в белой официантской куртке. Лицо его, которое вполне могло заменить пятый пункт в анкете, было печальным и слегка надменным. На нем можно было прочесть: «Да, на своем седьмом десятке я всего лишь официант, но я мог — да, мог! — стать лучшим портным в Белостоке!»

Впрочем, возможно, я прочел неверно. Я на этом не настаиваю. Увидев меня, он любезно улыбнулся и сделал обеими руками приглашающий жест.

Я сел за столик и заказал рыбу-фиш.

— Фиш,— сказал он — Чего изволите дальше?

Я сделал паузу, как бы размышляя: стоит ли мне ограничиться легкой закуской для интереса или же — так уж и быть! — пообедать. Он стоял рядом, держа блокнот наготове.

— Ну-с,—поделился я с ним размышлениями,— может быть, борщ с картошкой. Да, еще черного хлеба к борщу.

— Боршт,—записал он,—понятно, черный хлеб. Далее.

— А все,— отвечал я с улыбкой,— вроде бы хватит. Ах, да, чаю с лимоном.

24