Вокруг света 1999-05-06, страница 97

Поэтому, видя, как любовный омут затягивает Пушкина, грозит разрушением его собственного семейного очага, он шлет одно за другим послания министру иностранных дел графу Нессельроде, скрепя сердце перечисляет недостатки поэта, которые «происходят, по моему мнению, скорее от головы, чем от сердца», что «заставляет меня желать, чтобы он не оставался в Одессе», и в следующем письме: «...Повторяю мою просьбу — избавьте меня от Пушкина; это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне не хотелось бы его иметь ни в Одессе, ни в Кишиневе».

Пушкина, после его прошения об отставке, высылают в Михайлов-ское, где он пишет горькие строки, обращенные к Воронцовой:

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражен всечасно...

Закончилась одна из печальных историй о влюбленных, разыгравшаяся под безоблачным небом Одессы, но... не первая и далеко не последняя на жизненном пути поэта.

Пушкин в Одессе... Эта тема, особенно отношения поэта и графа Воронцова, занимала меня еше с тех пор, когда нас, студентов-филологов Ленинградского университета, отправляли на практику кого куда: в Михайловское — к Пушкину, в диалектологическую экспедицию — на север, в Пятигорск — к Лермонтову. Мне же руководитель пушкинского семинара профессор Борис Викторович Томашевский сказал ворчливо: «Вы, юноша, как спуститесь с гор (я тогда занимался альпинизмом), непременно посетите Одессу—в непростое для себя время там пребывал Александр Сергеевич».

Помню, по возвращении после студенческих каникул в Питер я поделился с Томашевским своими соображениями по поводу этого «любовного треугольника». Мой учитель лишь хмыкал в усы, не выказывая одобрения моим домыслам. Но тогда время было другое: о графе не принято было говорить хорошо, о поэте — правдиво. «

Одесса

НАДИР САФИЕВ

День,

подареннь

Пушкиным

..-TJN Г"

Неожиданно, исподволь, дуновение ветра напомнило, что лето кончилось вчера, а осень еще не наступила... На долгом песчаном берегу были только двое. Сначала я увидел девушку. Она сидела у самой воды и, обхватив руками загорелые колени, смотрела на серый морской горизонт. Чтобы не потревожить ее, я пошел стороной и тут натолкнулся на седенького худого человека. В нем было что-то особенное, такое, что не позволило бы назвать его стариком. Он сидел на скамейке и, согнувшись, водил палкой по песку Берег был безлюден, и от этого мне показалось. что между девушкой и этим человеком есть какая-то связь.

— Похоже, вы ее рассердили, — начал я осторожно.

Он ответил не сразу.

— Герберт Дорбе, — представился он.

Пришлось представиться и мне.

Он посмотрел поверх очков на девушку. Она все так же сидела к нам спиной и лицом к морю. Волна прикатывала к ее босым ногам, свежий утренний ветер полоскал ее светлые прямые волосы.

— Хорошо сидит... — И он, оторвав взгляд от девушки, повернулся ко мне: — Вы что-то сказали? Ах да... Нет, нет, я никакого отношения к ней не имею. Ну конечно, здесь на побережье мы все знаем друг друга. Она лива. Она не латышка...

Так слово за слово и мы разговорились о ливах, о которых я знал лишь понаслышке, и первые сведения о них тогда на берегу я получил от Дорбе: они не латыши и не эстонцы; в старые времена все они были

рыбаками, жили по побережью от Вентспилса до Роя — это к Рижскому заливу. Язык их больше похож на эстонский. Эстонцы говорят: «он», значит, «есть», а ливы «ун»...

Недолго мы общались Он посмотрел на часы, встал:

— Если вас заинтересовали ливы, — как-то жестко и вдруг сказал он, — вечером жду вас. — Он назвал свой адрес и добавил: — Объяснять, как найти улицу, не буду. Найдете!

Дом Герберта Дорбе стоял на окраине Вентспилса, в глубине сада, и весь первый этаж был освещен. Наружная дверь была открыта, но прежде чем найти хозяина, пришлось оставить позади еще несколько дверей. Он встретил меня без той условной улыбки, которой обычно встречают гостя, провел в кабинет и, оставив среди обилия книг, вышел за чем-то, а я машинально взял со стола небольшой зеленый томик. Aleksandrs Puskins, Jevgenijs Onegins — прочитал на латышском. Это был Пушкин на непривычном языке. Раскрыв книгу, я неожиданно для себя обнаружил и имя хозяина дома: Herberts Dorbe. Перевернув страницу, прочитал знакомый эпиграф на русском языке: «И жить торопится, и чувствовать спешит. Кн. Вяземский». Посмотрел на дату издания. 1935 год.

Дорбе вошел и застал меня с зеленым томиком в руке.

— Представляете, недавно купил у букиниста. Первый полный перевод «Евгения Онегина». Две — три тысячи экземпляров для того времени это очень много...

ВОКРУГ СВЕТА 5/99

1 5