Вокруг света 1999-05-06, страница 98

Живой Пушкин

— Тут я нашел вашу фамилию.

— Да, да... Будем пить кофе. Ну как вам наш город? — Он поставил на стол кофейник и графин с розовым напитком. — Это плодово-ягодное вино собственного изготовления. Я не пью. но когда пьют другие, это меня разогревает. — Он стал что-то искать в письменном столе, достал папку, — Ливы очень гордятся своим происхождением...

Я не дал ему закончить мысль, протянул томик и попросил почитать. Хотелось услышать, как звучит Пушкин по-латышски.

— Разлейте-ка нам кофе, — после короткого раздумья решительно сказал Дорбе. — Только мне один кусочек сахару. — Подождав, когда я наполню чашки, он с хрипотцой в голосе начал читать, но очень скоро соскользнул с латышского на русский.

Поначалу он старался читать без акцента, четко произносить окончания слов и в конце концов забылся:

Когда же юности мятежной

Пришла Евгению пора,

Пора надежд и грусти нежной...

^_ Л

— Он читал, перелистывал, читал дальше. Он смотрел на латышский текст, но читал по-русски, наизусть:

Он слушал Ленского с улыбкой.

Поэта пылкий разговор,

И ум, еще в сужденьях зыбкой,

И вечно вдохновенный взор, —

Онегину все было ново...

После часового чтения Дорбе остановился и, все еще глядя в раскрытый томик, сказал:

— Когда я читаю его, думаю о своем первом восприятии. Оно всегда присутствует и не отпускает меня.

— А почему вы читали не по-ла-тышски?

— Этого я вам не скажу! — Он лукаво посмотрел, а потом, помолчав, сказал: — Если серьезно, то в любом, даже самом прекрасном переводе, теряется первоначальная прелесть Пушкина... Я перевел несколько стихов из «Онегина» еще студентом городского училища, а потом, когда переводил всю книгу, мало что изменил в ранее переведенных строфах. — Дорбе грустно улыб

нулся и добавил: — Может быть поэтому, читая сейчас «Онегина», я улавливаю в нем настроение молодого Дорбе. Очень молодого...

В этот вечер хозяин дома еще не раз возвращался к своей молодости. Вспоминал, как, читая письмо Пушкина к другу Соболевскому, пришел в странное смятение. Рушилось его представление об Анне Керн. Но когда в разговоре выяснилось, что то же самое однажды испытал я, Дорбе с блеском вывел нашу молодость из тупика. И его довод мог бы быть доводом хрестоматийным. Он сказал, может, не стоило бы молодым, романтически настроенным людям читать о нарочитых прозаических подробностях жизни поэта, которые встречаются в его личной переписке. Здесь дело не в напускном цинизме перед другом, дело в том, что она, Анна Керн, подвигнул а его на создание гениального стихотворения и не менее гениальных писем.

— А в остальном... Хорошо сказала о нем наша поэтесса Мирдза Кем-пе: «Пушкин, как античный бог, был наделен всем, что не чуждо простому смертному». — Дорбе встал, достал книгу писем поэта и прочитал выдержки из письма, отправленного Анне Керн из Михайловского в Ригу.

«...Нет никакого сомнения в том, что вы божественны, но иногда вам не хватает здравого смысла; еще раз простите и утешьтесь, потому что от этого вы еще прелестнее... Достойнейший человек этот господин Керн... один только у него недостаток — то, что он ваш муж. Как можно быть вашим мужем? Этого я так же не могу себе вообразить, как не могу вообразить рая...»

Услышав о Соболевском, я готов был сорвать это имя с языка Дорбе. Едва сдерживал себя, не мог перебивать его. И дождался, чтобы внести и свою лепту в нашу встречу.

— Письмо, которое нас с вами смутило, Пушкин писал в Москву, на Собачью Площадку. — Сказав это, я отметил в глазах своего собеседника напряжение и понял, на чем он споткнулся: — В названии «Площадки» нет ругательного смысла, — пояснил я, — там, в двух шагах от Арбата, вокруг, в переулочках, ис

стари жил артистический люд; и эта площадка москвичами старшего поколения считалась местом, Богом отмеченным.

Я рассказал Дорбе о том, как человек. который первый раз привел меня на Собачью Площадку, подвел меня к угловому дому, где еще недавно была керосиновая лавка, и сказал: «Снимите шляпу! Здесь у Сергея Соболевского останавливался Пушкин». И я снял шляпу, хотя в то время не носил головного убора.

...Тихие приземистые дворы и между ними — дом библиофила и гурмана Соболевского, у которого не однажды и подолгу жил Александр Сергеевич Пушкин, а в доме напротив, по другую сторону площадки, у славянофила Хомякова он сближается с Погодиным; поэты, литераторы в роскошной говорильне до рассвета обсуждают первый номер журнала «Московские вести»; отсюда, из дома Соболевского, он навещает Вяземского, Нащокина, Веневитинова, ходит смотреть Щепкина, ходит позировать Тропинину или отправляется в салон Зинаиды Волконской... Здесь, у друга, он пишет главы «Онегина», читает в кругу друзей непросмотренного цензурой «Бориса Годунова»...

Говоря, что я тоже жил здесь и из своего окна видел рядом флигель, где долгие годы прожила дочь Пушкина, Мария Александровна Гар-тунг, я очень старался выглядеть перед Дорбе скромнее и вынужден был признаться, что так и не воспользовался таким соседством, выпавшим на мою долю. Мне бы немного больше поинтересоваться... ну хотя бы той частью жизни Пушкина, которая была связана с ним здесь, и его окружением. Но нет... То кто-то позовет на улицу, то не так падают осенние листья, то в Москву приехала очередная знаменитость.

В какой-то момент мне показалось, что хозяин устал. Он встал, заходил. )

— Послушайте-ка Моцарта, а я сделаю нам новый кофе. — Он долго пристраивал пластинку на проигрывателе, и когда возникла музыка, объявил: — Дивертисмент для двух маленьких оркестров. — Он ушел на кухню и оттуда уже подал голос: —

102

ВОКРУГ СВЕТА 5/99