Юный Натуралист 1974-12, страница 38

50

— Жалко, — говорит, — рогатки с собой не взял, я б его трухнул с проволоки, нехай бы его кобец схватил.

«Вот так, — думаю, — пожалел птаху». А самого аж зло разбирает: «Ну чем, — думаю, — они тебе насолили, воробьи-то?»

Через сколько-то дней опять я встретился с Ромкой в лесочке. Только я из буерака, а вот он и Ромка. В руке рогатка, на шее целая связка убитых воробьев. Идет улыбается, должно, думал, что подвиг совершил. Подзываю, на рогатку показываю:

— Ну-ка дай мне эту штуку!

— Зачем? — спрашивает.

— А затем, что дай-ка ее сюда! — говорю.

Отдал и скорей в сторонку шагнул, чтоб я его за ухо не сгреб.

— А ведь могу штраф припаять тебе за такое издевательство над птицей, — говорю ему.

— За кого? За воробьев? — кричит Ромка, и аж уши у него краснеют от натуги.

— Да, — говорю, — за воробьев!

Он смотрит на меня пылко:

— Да вы что? Их надо всех уничтожать! Подсолнухи на огороде шелушат, кашу у поросенка трескают!

— Та-ак, — говорю. — А мы с тобой разве ничего не шелушим и не трескаем?

— Так то ж мы, люди! Мы работаем и едим!

— Ага, значит, мы люди. Мы имеем право существовать на земле, пользоваться ее благами. А воробьи, что ж, по-тво-ему, пришей-пристегай? Захребетники, выходит?.. Дюже ты плохо о воробьях понимаешь. А они тоже трудяги, на нас же с тобой работают.

Ну, в общем, наш разговор тогда впустую пошел. Я ему свое, а он свое: вороги они, вот и весь сказ.

Рогатку, понятно, я ему не вернул, а в свой птичий лазарет пригласил. Очень уж там ему понравилось. Откроешь дверь, а оттуда так и ударит в уши густой чиликающий шум: свист, щебет — хоть уши затыкай. Кой-какие скворушки, овсяночки на плечи мне взлетели: давай, мол, корми! Ромке любо смотреть, во весь рот улыбается. А на воробья косо глядит — он бы их всех уничтожил. А меня аж за душу берет: «Откуда, — думаю, — такая вражда к воробью?»

Доказываю ему, что нельзя же только о своем желудке думать, надо ж за труд платить и нашим вечным помощникам. Одни из них подсолнухи шелушат, кашу у поросенка «трескают», другие спелые вишни в саду воруют, третьи арбузы, дыни расклевывают — так они ж заработан

ное берут! А что получится, если мы всех этих воришек уничтожим, чтоб нас не объедали, что из этого выйдет? Да ведь нам и жить будет нечем, червяк все уничтожит.

Но Ромке разве докажешь? Он свое твердит:

— То все чепуха...

А ко мне все-таки зачастил — птичий лазарет больно его заинтересовал.

...Поглядываю в окно: с чем же он сегодня ко мне бежит, этот аника-воин?

Пантелеевна моя жмурится в улыбке — кто же кого сегодня на лопатки-то положит?

А вот и Ромка вбегает. Распалился, глаза шмыгают, шапку между колен сунул, пузатый портфель шмякнул на лавку. Дергает заевший замок, а сам подмаргивает мне, смеется:

— Воробушки, значит, да? Они и умненькие и добренькие, да? Сейчас! Посмотрю, как вы руки будете поднимать: сдаюсь!

Портфель наконец-то открылся, и Ромка достает из него книжку, шлепает ладонью по обложке:

— Вот! Рассказы о птицах! Написал ее писатель И. К. Недоля! — Быстро листает и сует мне в руки: — Читайте! Вот тут: «Птицелюб. Дед Копыл».

Беру очки. Читаю. Дед Копыл — кузнец. Ну, значит, друзья: я тоже кузнец. Дальше сообщается, что у него возле кузни растет акация, а на той акации аж три десятка скворечен. Тю! Сдуру, что

51

ли, нацеплял такую пропасть?.. Читаю дальше: «В скворечниках не гнездился ни один воробей. Если вздумает какая пара занять гнездо, то этим самым они себя обрекали на смерть. Стрелок дед был отличный, брал в клубе духовую винтовку, заряжал дробинкой, и через час оба воробья бывали съедены какой-либо кошкой». Вот, думаю, птицелюб!

— Он что же, глупый тот человек? — нахмурилась Пантелеевна. — Какой же хозяин воробья-то весной уничтожает?

— Слышишь? — говорю. — Даже бабке Даше смешно!

— _гЧепуха! То все чепуха! — кричит Ромка, и уши у него краснеют от натуги.

— Не чепуха, — говорю. — Дикий он человек, тот Копыл! Весной воробей — самая дорогая птица в саду! Незаменимый трудяга! Да и зачем их стрелять, если скворец сам выгонит из скворечни?..

— Да вы читайте дальше! — горячится Ромка.

— И читать не хочу про твоего Копыла!

Ну, чтоб с Ромкой долго не спорить, достаю из сундука старую книгу М. Н. Богданова — «Мирские захребетники» называется, даю Ромке:

— Выкинь ты свое пособие, а вот эту книжку непременно прочитай. Тут самые справедливые слова про воробьев сказаны. Это написал человек, который долгие годы сам изучал воробьев. Вот и написал про них. Только читать-то читай, но и сам хорошенько приглядись к воробьям.

И наставляю, как и когда надо наблюдать. У воробья-то как заведено. Появились дети, они уже никакого зерна не трогают. Малышей кормят всякой живностью и сами тем же питаются. И все лето от зари до зари шныряют они под каждым листочком, в каждую щелочку заглядывают, лазают за карнизами, за наличниками, за ставнями — таскают оттуда ночных бабочек, беленьких златогузок, серых плодожорок, листоверток всяких, слизняков, совок. А воробьи-то в наших краях четыре выводка за лето делают.

И еще говорю:

— Тут вот в книжке ясным по ясному написано: всякий благоразумный человек должен оберегать воробья. Значит, дед Копыл твой человек неблагоразумный. Вот и не верь ему.

Пантелеевна уже не улыбалась. Да и Ромка перестал кипятиться. Сунул книжку в портфель, пробурчал:

— Почитаем, что тут ваш Богданов пишет.

Ушел от меня в расстроенных чувствах. Парнишка-то он дотошный, непременно понаблюдает.

Г. Гасенко

ЛЮБОПЫТНЫЙ

Однажды я допустил такую оплошность: пообещал сынишке взять его с собой на охоту. И с тех пор не стало мне никакого покоя. С утра до вечера только и слышишь:

— Па-ап, когда на охоту пойдем?

А на дворе стояла лютая зима. До мест охоты далеко. Леса завалены снежными сугробами, трещат, постреливают от мороза... Как в них возьмешь пятилетнего человечка! Если не замерзнет, так потонет в рыхлых, нетронутых снегах.

Решение пришло неожиданно. Задержался я как-то на охоте, домой опаздывал. Чтобы сократить путь, направил свои лыжи напрямую — через Ермолаевский бор... Давно я не бывал в бору. С тех самых пор, как открылось там строительство санатория. Я убежден был, что шум стройки распугал всю дичь. И поэтому всегда обходил его стороной.

Дорогу мне то и дело пересекали заячьи следы. А когда между сосен показалась кирпичная кладка недостроенного санаторного корпуса и башенный кран над ней, я наткнулся на свежую заячью тропу. Она шла по дну неглубокой канавы, прорытой бульдозером и заваленной снегом. Я уди-