Юный Натуралист 1974-12, страница 37

ААЗАРЕТ ЛАЯ ПТИЦ.

С птицей, милый человек, чехарда получается. Нету у нас правильного понятия об этих наших друзьях. Каждый по-своему рассуждает, кому как вздумается. Вот я расскажу одну историю.

Сижу это я в теплой хате, чай попиваю со своей Пантелеевной. Погода на дворе мозглая: за ночь снежку натрусило, а утром, т^ман с моря надвинулся, и не поймешь, что оно там: снег или квашня. Куда пойдешь в такую слякоть?

Пантелеевна быстрее меня с чаем управилась, в окно посматривает, а я сижу прихлебываю и думаю: «Допью да пойду к своим инвалидам». Птичий лазарет у меня в старой кухне образовался. Где скворца с перебитым крылом подберу, где славочку с поломанной ножкой или воробья, жаворонка — всех подбираю в свой лазарет. Какие до весны поправляются — на волю выпускаю, какие насовсем покалечились — тех на полное довольствие оставляю.

Ну вот, допью, думаю, да пойду покормлю инвалидов. А Пантелеевна глядит в окно, посмеивается и говорит:

— Ну, держись, дед, зараз выволочка тебе будет.

— Что такое? — спрашиваю.

— Аника-воин что-то шибко к тебе спешит. — Это она Ромку Залужного так называет, сынишку нашего комбайнера.

Выглядываю в окно. Верно, метет на всех парусах, аж снежная кашица во все стороны из-под сапог летит. Щеки раскраснелись, уши шапки болтаются, пальто нараспашку, портфель то об сапог ударится, то в сторону отлетит. Да и порт-фель-то у него не как у других: мятый, пузатый, будто не книжки в нем, а гаечные ключи.

Чудной этот парнишка. Нету у нас с ним миру. Он тоже больно приверженный к птице, а вот на воробьев прямо-таки ополчился.

Пошел я как-то осенью по степи побродить, в лесную полосу завернул, в буерак спустился. Вывернулся из буерака, а вот он и Ромка.

Сидим с Ромкой под деревцом. Он травинку покусывает, а я гляжу, как белые паутинки по воздуху плывут. Перед нами летник, или летняя степная дорога. Вдоль дороги столбы с проволокой куда-то тянутся. На обочине добрая охапка мелкой

соломы лежит, должно, с арбы упала. А на соломе целый табунок воробьев шебуршит — зерна выщипывают, а один воробушек на проволоке сидит, за воздухом наблюдает — дозорный, значит. Во все глаза глядит, чтоб какой-нибудь враженя-ка тишком не нагрянул. Как заприметит кобца, сразу сигнал: «Чррри-чрррри! Джив-джив!» И сам тут же куда-нибудь шмыгнет.

— Вот поклюют, — говорю я Ромке, — и какой-то сменит дозорного.

Так оно и вышло. Только я это сказал, один воробушек снимается с соломы — фррр! — и на проволоку. А тот, что дежурил, камушком хлоп вниз и принялся шелушить. Сменщик почистил носок, прыгнул на проволоке - туда, сюда, еще почистил клювик, поглядел вниз на своих дружков — и проворонил: из-за лесополосы вымахнул самый что ни на есть воробьиный враженяка — сокол-чеглок. Это такой, что и ласточку догоняет, бьет в воздухе.

Дозорный не успел и глазом моргнуть, а сокол уже вот он. Зачирикал разиня-дозорный, да уж поздно: те на соломе раньше заметили врага, фуркнули в куст. А тот, что на проволоке, затюрлюкал от страха, тоже хотел было метнуться в куст, но тут же сообразил: стоит ему только оторваться от проволоки, сразу же окажется в когтях сокола. Растерянно зажив-жикал, прилип к проволоке и даже головку в плечи втянул.

А чеглок такого исхода не ожидал. Ему-то надо, чтоб воробей хоть чуть-чуть оторвался от проволоки, он-то бьет только в воздухе. И чеглок тоже растерялся, притормозил крыльями и сел на вершинку столба.

Чеглок поглядывает на разиню и, долж^ но быть, думает: «Что же мне с тобой делать?»

Соколу, понятное дело, нет резону рассиживать: его ведь крылья кормят. Глянул еще раз на воробья и подумал: «Что же, счастье твое. Ждать мне тебя некогда». Свалился с вершинки столба, взмахнул крыльями и понесся над землей проворней стрижа. Воробышек тюрлюкнул от радости и камушком хлопнулся в куст.

— Видал? — смеюсь я. — Сякой-такой воробушек, а сразу сообразил, что делать!

Ромка даже не улыбнулся.