Юный Натуралист 1987-09, страница 35

33

чащих вверх кончика. Эти шерстяные концы и есть ворс ковра. Все с виду просто, только надо помнить: чтобы соткать настоящий плотный ковер, таких узелков и торчащих нитей должны быть миллионы.

Дальше и дальше бегут по основе проворные пальцы. Кожа на них блестит от постоянного трения о шерсть. Но вот ряд кончен, на очереди следующий. Чтобы ряды шерстяных узелков плотнее прилегли друг к другу, их сбивают особым инструментом «токма-торак» — чем-то вроде молотка и расчески одновременно. Есть еще ножницы для стрижки и выравнивания ворса — «сынды»... Ряд за рядом, ряд за рядом. Незаметно увеличивается ковер.

— Девочки! На сегодня хватит.

Мариам огорченно отодвигается от

станка. Как быстро пролетели часы!

...На холме, в лагере археологов, был большой перерыв по случаю полдневной жары. Прятались от солнца под дощатым навесом, отдыхали, писали письма. Реставратор Леня Кулик возился с древними черепками.

Как и всякий настоящий мастер, Леня забывал за работой обо всем. Случайно подняв глаза, он заморгал выгоревшими ресницами. Прямо перед ящиком с песком, где сохли уже подобранные и склеенные черепки, сидела на корточках маленькая туркменская девочка.

— Ты кто такая? — почти испуганно спросил реставратор, уж очень странным было бесшумное появления ребенка из раскаленной степи.

— Мариам,— ответила девочка, напряженно вглядываясь в черепки.

— Тебе интересно то, что я делаю?

Девочка промолчала, и Леня вернулся

к работе — упрямые черепки не желали складываться в донышко кувшина.

— Коза,— послышался тонкий голос. Смуглый палец указывал на неотмытый еще черепок.

Под налетом белых солей слабо угадывался какой-то рисунок.

— Ну и глазок у тебя! Козу разглядела! — удивился археолог.

Леня поскреб черепок ножом, и на

красной глине четко обозначилась рогатая фигурка.

— Ты прямо открытие сделала. Нам росписи пока не попадались, ну а если один рисунок нашелся, то, верно, найдутся и другие. Ищи, коли такая везучая...

С того дня Мариам зачастила в лагерь археологов. Там привыкли к молчаливой, старательной девочке.

Однажды она решилась подойти с черепком к начальнику экспедиции, пожилому человеку с седоватой бородкой.

— Скажите, пожалуйста,— сказала она, забавно смягчая русские слова.— Этта старый туркмен делаль? Этта туркмен десь раньше жиль? — пояснила она вопрос, посапывая от волнения.

— Ну что ты, девочка! — улыбнулся начальник.— Это было так давно, что тогда народов таких, как сейчас — русских, туркменов, узбеков — ив помине не было. Ты даже представить не можешь все это количество лет — шесть тысяч!

— Но это же наша радуга «элем»,— девочка протянула черепок с росписью.

На светлом фоне резко и четко выделялись зубцы и зигзаги. В их сложном переплетении была та же таинственная игра, та же изысканная точность узора, что и на туркменском ковре.

— «Элем>

радуга

повторила

Мариам, сжимая в руке черепок.— Это же начало и конец ковра!

— Ну, может быть, и есть какое-нибудь случайное совпадение.— Начальника чем-то отвлекли, и он тут же забыл и черепок, и роспись, и девочку.

Все последующие дни Мариам одолевало смутное беспокойство. Утром она по-прежнему занималась у Ана-бике.

— Ана-бике, а почему наши ковры почти все красные?

— Красный цвет — это цвет крови, цвет огня, цвет жизни. Наши ковры вобрали в себя все самое лучшее из того, что видели, чувствовали мы, туркмены.

— А почему в наших узорах нельзя ничего изменять?

— Да просто незачем. Эти узоры — самые лучшие из тех, что туркмены могли придумать. В них собрана вся радость, которую мы чувствовали, потому они и