Юный Натуралист 1991-04, страница 49

47

сглаженных сопок ласкали взгляд, десятки мелких островов и скал казались вычерченными тушью на синей кальке моря...

Вечером я сидел перед зеркалом и, прижигая спичками красноватую сыпь, обдумывал очередной репортаж в сахалинскую газету «Молодая гвардия» о трудной матросской службе на Краю Света, о своенравной природе острова.

Пройдет много лет, и в той же газете, где начинал я работать репортером, прочту заметку под названием «Дальневосточный анчар», а в ней — такие строки:

«Ломали старый японский дом. Вдруг между досками что-то блеснуло. Через минуту бульдозерист держал в руках старинную изящную вазу.

Парень спрятал находку в сарае, решив, что вечером удивит родителей. А наутро следующего дня почувствовал на руках жжение, появились волдыри, сильный зуд и боль. Старичок фельдшер осмотрел внимательно: «Наверняка траву ядовитую хватанул руками».

Прав оказался фельдшер: старинная японская ваза была покрыта лаком, приготовленным из сока самого ядовитого растения Дальнего Востока — сумаха, или токсикодендрона.

На Южных Курилах, а также изредка на юге Сахалина можно увидеть раскидистый полутораметровый кустарник с многочисленными, изогнутыми словно змеи, тонкими ветвями. Иногда этот оборотень растительного царства имеет форму лианы, обвивающейся вокруг деревьев и кустарников. Мелкие зеленовато-белые цветы сумаха восточного, или «ипригки», курильчане отличают безошибочно и стараются держаться «от греха подальше».

Так отрикошетила в меня с газетной страницы загадка природы, давно переставшая быть таковой.

НА АМУРСКОЙ БАХЧЕ

Лето выдалось жарким, и Алексей, с которым мы истоптали немало троп, уверял меня, что хочет угостить арбузами с собственной плантации. Хотя и был он ботаником со стажем, но в арбузы, поспевшие в конце июля под Хабаровском, верилось плоховато.

— Где посадил?

За Кривой протокой.

— В лугах?

Ну да, нынче гам работал на делянках. Рассадой воткнул. Ни один черт бахчу не найдет,— весело проинформировал он, грузноватый для своих тридцати лег, в неизменных очках на спинке прямого носа.

Однажды я рыбачил в тех лугах, не слишком далеко от города. Они запомнились вязью проток, заливов и озер, составляющих в половодье единое царство.

— Сам-то найдешь то место?

Не иголка. Правда, давненько не навещал...

Автобус вытряхнул нас за городом часа в три пополудни. У поворота курчавились низкорослые маньчжурские дубки. За ними распласталась сочная зелень лугов. Мы раскатали голенища резиновых бродней и вступили на тропу удачи.

Не прошло и часа, как я ощутил все прелести такого маршрута. Тропа вильнула в сторону, а мы зашагали по азимуту, как уверял Алексей. На компас он глянул всего два раза, хоть глазу не за что было зацепиться.

Азимут заставлял нас ломиться через скрипучие камыши и вязнуть в болотистом кочкарнике, огибать мелкие озерца, провожающие недовольным кряканьем и хлопаньем крыльев. Охота открывалась завтра, гак что утиная братия доживала последние часы покоя. Под громкое пенье комаров шагалось довольно бодро.

Где-то здесь,— сказал наконец Алексей.

Место было действительно из тех, в которые никто не сунется без надобности. Травы вымахали до пояса, скрывая промоины и мочажины. Терпкий болотный запах расплывался над луговиной.

Арбузы, говоришь?— язвительно спросил я.

Да, такой песчаный бугорочек, очень подходящий для бахчи... И плети уже были, и завязи... Надо же, как все заросло... — смущенно произнес Алексей.

Найдя местечко посуше, мы разбили палатку, запалили костерок из плавника. Попили чайку, стало повеселее. Но сколько ни бродили потом окрест, бахчи не было и в помине.