Костёр 1962-03, страница 52

Н аконец наступил день суда. Как важного преступника (оскорбление величества!) меня ввели на скамью подсудимых два солдата с обнаженными шашками да так и простояли до конца заседания. В зале суда ни одного человека, лишь жена моя Мария Борисовна: она только что ' приехала в Питер, чтобы присутствовать на страшном судилище; сидит одиноко в далеких рядах.

Зато за судейским столом скопилось человек сорок, а пожалуй, и больше: отовсюду сбежались сенаторы и прочие судебные вельможи, которым любопытно поглядеть, как схватится адвокат Грузенберг с прокурором Камышан-ским. Здесь для них спортивный интерес: хотя у Грузенберга нет ни малейшего шанса выиграть такое безнадежное дело, все же он не сдастся без боя, и разве не занятно.следить, как, обреченный на бесславную гибель, он будет отбиваться от смертельных ударов?

Речь Камышанского спокойнее, чем я ожидал. Он начинает с того, что революционное брожение кончилось, и красные потерпели позорнейший крах. Здоровые элементы страны отпрянули от них с омерзением. Все увидели, что пресловутая свобода печати есть свобода наглости и разнузданной лжи. Среди оголтелых литературных подонков нашлись даже такие писаки, которые подняли преступную руку на священную особу государя. И так далее, и так далее, и так далее...

С величайшей брезгливостью, словно прикасаясь к чему-то отвратительно грязному, Камышанский перелистывает мой бедный « Си гнал» и демонстрирует — один за другим — его «преступные» выпады против «священной особы» царя.

Я всеми нервами чувствую, что мое дело — пропащее. Грузенберг кажется мне совершенно подавленным. Он поник головой, мертвенно

возмущается: «Как ты смеешь рисовать прокурора?» (Неистовый звонок председателя). Кто оскорбляет прокурора? Я ли, рисуя осла, или тот беспардонный прохожий, который позволяет себе утверждать, будто в моем простодушном рисунке он видит почему-то черты уважаемого нами судебного деятеля? Дело ясное: конечно, прохожий. То же происходит и здесь. Что делает мой подзащитный? , Он рисует какого-то дегенерата, пигмея и выродка, а Петр Константинович Камышанский имеет смелость утверждать всенародно, будто это (тут он передразнивает голос своего оппонента)—священная особа его императорского величества, ныне благополучно царствующего государя императора Николая II. Пусть он повторит эти слова, и мы будем вынуждены привлечь его, прокурора, к ответственности, применить к нему, прокурору, грозную сто третью статью, карающую за оскорбление величества!

Вот когда пригодилась Грузенбергу его импозантная, сановитая внешность! Выпятив льви-ную грудь и глядя сверху вниз на прокурора, он допрашивает его как подсудимого:

— Итак, вы утверждаете, что здесь, на этой карикатуре изображен государь император? И что в этих издевательских стишках говорится о нем? И вот в этой заметке тоже?

Вопросы сыплются один за другим. И происходит чудо: прокурор Камышанский растерянно мигает подслеповатыми глазками — и не отвечает ни слова.

Победа Оскару Осиповичу вполне обеспечена. Сенаторы пересмеиваются: «Молодец Грузенберг!» Но он еще долго доказывает (уже другим голосом, деловитым и матовым), что в таких государственно важных делах, как оскорбление величества, требуются не субъективные догадки и домыслы, а веские — и притом объективные данные.

Дальше я не слушаю и что было дальше

бледный и тихий. Но вот он встает, словно не- _не помню. Не помню даже, поблагодарил ли я

хотя, и негромким мечтательным голосом говорит, обращаясь к судье:

Представьте себе, что я... ну хотя бы вот на этой стене... рисую... предположим, осла. А какой-нибудь прохожий ни с того, ни с сего

своего друга защитника, спасшего меня от каземата. Впоследствии я посвятил ему свою книгу «О современных писателях», напечатав на ее первой странице: «Оскару Осиповичу Грузенбергу, защитнику книг и писателей».