Костёр 1966-12, страница 39

_ •

Дошли до кинотеатра «Прогресс». У широких дверей была наклеена афиша. С афиши улыбалась испанка с кольцами в ушах. Картина называлась «Розита».

— Это Мери Пикфорд. Красивая, правда? Тебе нравится?

Адриан пожал плечами. Лучше бы его спросили о чем-нибудь другом. Он сказал:

— Я люблю про ковбоев с Вильямом Хар-том. Или вот еще «Красные дьяволята».

— А я — когда все хорошо кончается.

В магазине на улице Коммуны нужных ниток не отыскалось. Надо было идти в центр, к рынку, но Адриан вдруг сказал:

— Хочешь в Ботанический, к «Черному морю», а нитки потом купим?

Она сразу же согласилась:

— Ладно.

Минут через пятнадцать они уже спускались по крутой каменной лесенке в цветущий овраг.

У фонтана — маленькой копии Черного моря— стояла скамейка с навесом от солнца. Она была пуста. По мосту, над оврагом, гремя, проезжали телеги, а тут было тихо и спокойно. Начинавшее краснеть солнце заходило вдали, и беседка под мостом и каменные быки, на которых она стояла, зарозовели. Адриан и Марсельеза уселись на скамейку и «Черное море» оказалось у их ног. Фонтан сейчас не бил, и в зеркально-спокойной глади воды отражалось холодеющее небо и мраморный лебедь, который, выгнув шею, чистил свои крылья посреди пруда.

— А в Ленинграде море есть? — спросила Марсельеза.

— Есть, Балтийское еще почище Черного.

— Дедушка говорит, в Черном море вода изумрудного цвета.

— Хм, — Адриан не думал о Черном море.

— Удивительно, правда?

— Хм.

— А интересно, какая вода в Балтийском?

— Я тебе напишу. Большое письмо напишу, обо всем. Ответишь?

Она молча кивнула. Было понятно — ответит.

— А потом ты приедешь в Ленинград. Хочешь?

Она пожала плечами.

Помолчали и вдруг Адриан сказал:

— Помнишь, ты приз дала?

— Какой приз?

— Султанчик. Цветок. Когда за реку со школой ездили. Я быстрее всех бегал. Он у меня в Майн-Риде. Засох и совсем рыжим стал.

— Зачем он тебе?

— Так.

Теперь в свою очередь ничего не сказала, а только хмыкнула Марсельеза. И тут — Адриан сам не понял, как это получилось — он повернулся в ее сторону и поцеловал, нет, скорее чмокнул ее в щеку. Марсельеза вспыхнула, но не шелохнулась. Будто ничего не случилось* Они опять смотрели на гладкую воду «Черного моря» и на сделавшегося розовым лебедя, и оба ничего не говорили. А солнце на краю оврага огненным шаром катилось за склон.

— Пошли домой, — вдруг сказала Марсельеза.— Поздно. Попадет от мамы... — И взяла Адриана за руку.

Через несколько секунд они, держась за руки, уже бежали вверх по крутой лесенке. Бежали и смеялись неизвестно чему. Им нужно было спешить домой. Каждому могло влететь за поздний приход. Ведь взрослые считали их детьми.

Адриана провожали через два дня.

Поезд был дальний, омский, и через Крутов проходил поздним вечером. Уже сдан был багаж, который должен был ехать в том же составе, в багажном вагоне. При них остались только чемоданы и портплед. Корзины, запертые на домашние замочки. Кошелка, наполненная колбасой, вареной курицей, крутыми яйцами и другими продуктами — на два дня пути. Сидели в зале ожидания на большой деревянной скамье. В рожках горел тусклый электрический свет, и зал имел грустный вид. Окна выходили на перрон. Там моросил дождь. Агафоновна сказала, что это к добру. Уезжать в дождик — хорошая примета. А в конце зала были широкие четырехстворчатые двери. Через стеклянную фрамугу над ними виднелись яркие шары люстры. За дверыо слышалась музыка. Там играл оркестр. Там был ресторан. Тот самый, где не так давно студент Валентин Курчо встретил юркого старика с бантиком и откуда начались поиски так и не найденного рембрандтовского шедевра.

Адриана провожали Ромчик и Митря. В последние дни у Лени опять началось то, что его мама называет «подозреньем на инфлуэнцу», и Леню вечером на вокзал не пустили. Так они и не увиделись. Приехали извозчики, началась суетня. Адриан не успел сбегать к дру^ гу. Только проехал мимо Лениного дома, помахал ему рукой. «До свидания, дескать, не скучайте без нас», — и все.

Митре, как всегда, уйти не составило большого труда. Ромчик твердо настоял на том, что обязательно должен проводить товарища. И его маме не оставалось ничего иного, как

35