Костёр 1967-03, страница 56

молотка, пристально глядя в темный зев пещеры. Потом удивленно присвистнул.

— Медведь, здоровенный.

— Как медведь? — безучастно переспросил

Максимыч.

Кинооператор возмущенно пожал плечами.

— Врет. Нашел время врать.

Расслабленной походкой он поплелся к гроту, заглянул в темноту и тотчас отскочил как ужаленный.

— Медведь!

Кинооператор мелкой рысью вернулся к Максимычу и, повторяя как заведенный «медведь, медведь», стал теснить его грудью на скользкие валуны, в воду. Максимыч вяло удивился и тоже пошел посмотреть диковинного зверя.

— Верно, медведь. Сидит и на меня смотрит. Сидит и сопит, — констатировал он прямо в темную дыру. Со стороны можно было подумать, будто Максимыч разговаривает с медведем.

— Хорошая шкура... — вибрирующим голосом заговорил техник, глядя в спину начальника косящими одичалыми глазами. — Очень хорошая. Как вы на это смотрите?

Максимыч, не поворачиваясь, отрицательно

покачал головой.

— Нет, нельзя, — медведь смирный... Сидит

и сопит.

Кинооператор стоял поодаль, то прижимая, то опуская камеру. Перед его глазами плясали уникальные кадры охоты на белого медведя. Это была та самая кульминация фильма, которую он до сих пор не мог найти и которая теперь сама просилась в объектив. У него дрожали руки. Он подскочил к Максимычу, боязливо косясь на черную дыру, и забормотал, торопливо глотая концы слов.

— Шкура! Шкура — это же память. У вас — дети, это им память об отце, как в старинных домах. Внуки, ваши внуки будут играть на ней. И ничего опасного. Ничего. Один выстрел— и все! Один выстрел. В упор...

Не договариваясь, они разошлись в разные стороны. Максимыч стоял сбоку от грота, Вася с карабином подошел вплотную к отверстию в снежнике, кинооператор устроился на некотором расстоянии, за большим валуном, выставив оттуда объектив кинокамеры.

— Начинай! — закричал он перехваченным голосом. — Скорей начинай!

Вася встал на колено и сразу увидел огромную медвежью голову с большими черными глазами и черным носом. Ему показалось, что кончик медвежьего носа трясется мелкой дрожью.

— Ну и харя, — процедил он сквозь зубы и, тщательно прицелившись, спустил курок. Звук выстрела покатился по ущелью, отразился от стен и тут же угас. Негромкий рев, похожий на плач, раздался в пещере, и огромная туша с кровавым галстуком — отшей через все брюхо — вывалилась из снежного грота прямо на Максимыча.

Максимыч с перекошенным лицом, как деревянный, шагнул вперед и трижды в упор выстрелил из пистолета.

— Бо-о-о!—заревел медведь, как будто хотел, чтобы вся тундра слышала,как ему больно. И, видно, в дремучем мозгу блеснула искра сознания — вот пришел его смертный час и сопротивление бесполезно — и он не бросился на своих убийц, он попятился к снежнику, прижался к его зернистой, холодной поверхности спиной, как приговоренный к расстрелу.

На короткое мгновение наступила тишина. Только стрекотала камера. Потом медведь крякнул и, сделав шаг от снежника, стал укладываться среди валунов. С силой втягивая воздух, он несколько раз перевернулся с боку на бок, словно выбирал место поудобнее, и затих.

По ущелью тянул студеный ветер, ворошил на мертвом звере шерсть. Максимыч запахнул ватник и, зябко поеживаясь, подошел к медведю.

— Во как мы его, — пробормотал он. — Зря и убили!

Кинооператор суетился. Бормоча от возбуждения что-то нечленораздельное, он бегал вокруг туши и снимал сидящего на ней Васю с карабином. Он хотел было посадить туда и Максимыча, но тот отпихнул его без всякой вежливости.

Максимыч пристально смотрел на мертвого медведя — поза убитого зверя показалась ему необычной. Сердце у него дрогнуло, он шагнул к медведю, достал компас.

Максимыч не ошибся: медведь лежал мордой на север, и родной ветер, пахнущий ледяными просторами Арктики, дул ему прямо в мертвые ноздри.