Костёр 1967-06, страница 41

своего спящего хозяина и побежал неуклюжей рысцой к Игнату и Олиму.

Мальчишки долго бродили по долине, потом остановились, стали светить тусклым карманным фонариком. Видимо, что-то нашли. Потом заскулила собака, раздался веселый смех.

— В муравейник мордой попал, — услышал я голос Олима.

Через несколько минут к паласу примчался волкодав, упал на траву и стал наотмашь колотить лапой по морде. Он долго скулил, потом успокоился. Видимо, разогнал муравьев.

Мальчишки вернулись к гнезду птенца. В темноте мигал фонарик. Слышался озабоченный шепот. По отрывочным фразам, которые долетали до меня, я догадывался, что гурак не желал есть муравьев. Он вертел головой и выбрасывал еду из клюва.

Минут через двадцать Игнат и Олим вернулись. Они молча легли возле меня и уснули. Скоро сон сморил и меня.

Проснулся я в самый разгар событий. Возле птичьего домика сидела Муслима и плакала. Слезы у нее текли двумя тоненькими быстрыми ручейками. Рядом стоял Олим и другие ребята. Они были заспаны, полуодеты. Игнат в одних трусах орудовал у костра. Он уже приволок откуда-то сухой, источенный короедом ствол дерева и рубил его похожим на сапку топориком. Щепки летели из-под топора во все стороны.

Я сбросил с ног халат, которым прикрыл меня ночыо чабан, и подошел к ребятам. Олим что-то объяснял Муслиме. На загорелом лице его были смятенье и тревога.

— Между прочим, ты зря плачешь, — убеждал Олим. — Я тебе говорю, он улетел... взял и улетел... Игнат, иди сюда. Эта женщина мне не верит!

Игнат стучал топором. Не разгибаясь, он посмотрел на Муслиму из-под руки. Ударил еще несколько раз топором, потом наступил на ствол и с треском переломил его надвое. Выпрямился, подумал секунду и пошел к нам, заправляя под ремень свою серую, взмокшую на плечах рубашку.

Все с надеждой и ожиданьем смотрели на Игната.

— Ведь верно я говорю?—спросил Олим.— Утром мы с Игнатом проснулись. Слышим — пищит. Ну, мы туда. Сняли камень, а он — прыг на верхушку и сидит там. Я говорю: «Игнат, он же улетит». А Игнат отвечает: «Пускай, однако, летит. Птицу неволить нельзя». А потом гурак расправил крылья и— / фрр... Только мы его и видели. Он, наверно,; вчера перепугался, а потом отошел, отогрелся

за ночь... >1, между прочим, ничуть не вру. Очень мне надо. Правда, Игнат?

Муслима смотрела на Игната мокрыми от слез глазами. Игнат покраснел. Он переступил с ноги на ногу, кашлянул в кулак и сказал:

— Верно, однако, говорит. Улетел гурак...

Мы сели завтракать. Над яркой, по-весеннему зеленой долиной летали в вышине птицы. Муслима пила чай из маленькой золотистой пиалки и украдкой поглядывала вверх. Искала свою птицу гурак. Она верила, что птица, которая приносит людям счастье, жива. Мы тоже верили этому и были счастливы.

Только Игнат и Олим не разделяли общей радости. Руки и грудь у них были в красных пузырчатых волдырях. Мальчишки украдкой чесались и морщились от зуда и боли. Наш хозяин заметил это. Он подал пиалу Олиму, указал глазами на волдыри, облепившие его руки, и спросил:

— Что это у тебя, Олим-джан?

Олим-джан смущенно опустил глаза.

— Между прочим, бобо, это я крапивой,— сказал он, — прямо все руки сгорели...

Чабан прищурил и без того узкие глаза, будто хотел получше рассмотреть Олима. Покачал головой и сказал:

— Пойдем в юрту. У меня там масло есть* так и быть — помогу...

Олим и Игнат отправились в юрту смазывать свои волдыри. Пошел за мальчишками и я.

Чабан не торопился. Так повелевали за коны медицины. Он налил в блюдечко какого-то темного густого масла, бросил туда щепотку соды и размешал все это пальцем. Потом усадил рядом с собой Олима, заголил его руку и стал втирать мазь своей шершавой растрескавшейся от работы ладонью. Остановился на минуту, вытер лоб и вздохнул.

— Ох, Олим-джан, Олим-джан! Ну разве так можно?

Олим смиренно смотрел на своего спасителя.

— Что вы, бобо?

Старый чабан смазал вторую руку Олима и только тогда, выделяя каждое слово, сказал:

— Запомни, Олим-джан, эта птица муравьев не ест. Запомни!..

Чабан растер черной мазью второго пострадавшего, потом вывел нас из юрты и показал тропу.

— Идите прямо и прямо, — сказал он.— Пусть будет легко вашим ногам. Хайр, бачаго!

— Хайр, бобо!

Мы взвалили рюкзаки на спину, поклонились старому чабану и тронулись в путь.

37