Костёр 1967-10, страница 26

Я, конечно, ел семгу, и не раз, дядя часто привозил семгу в Москву.

Но эта семга, которая лежала сейчас на

клеенке передо мной на камне возле костра — это была совсем особая семга! Такую семгу можно было попробовать только здесь, возле реки, через сутки после лова, и больше нигде. Дядя вынул ее из клеенчатого мешка — мешок был сшит лицевой стороной клеенки внутрь, сшит особым хитрым проклеенным швом, не пропускавшим влагу — и сейчас эта семга лежала на нашем каменном столе, отливая синевато-серебристым цветом, цветом стали, обсыпанная желтоватой крупной солью, лежала, оскалив свою хищную пасть с загнутой вверх нижней губой, и поглядывала на меня тусклым сизым глазом, подернутым мутной пленкой. Спина у нее была темная, с маленькими черными крапинками на чешуе, а низ живота серебряный. Ее даже жалко было есть: такая она была красивая! Вокруг семги лежал ржаной хлеб, нарезанный ломтями, и стояли разноцветные кружки — желтая, синяя, белая — и валялись оранжевые головки репчатого лука, проросшего маленькими зелеными перышками, и лежал большой кинжал Порфирия с деревянной ручкой, и дядина финка с агатовой ручкой, и мой ножик с костяной ручкой, а подо всем этим была серая клеенка: натюрморт, скажу я вам, что надо! Потрясающий натюрморт, благороднейшие тона, настоящая живопись!

Дядя тем временем отхватил своей финкой большой кусок семги — от хвоста, разрезал его поперек на куски и накидал их горкой по середине стола. Дядя резал не гак, как режут семгу в ресторанах и магазинах, — тонкими ломтиками, он резал семгу, как хлеб, толстыми кусками, и жир капал с его пальцев на клеенку...

Прошу, — сказал дядя торжественно, и

наши руки сразу потянулись к этой горке.

Все сразу замолчали, забыв друг о друге и обо всем на свете — вот был момент, скажу я вам. Мы словно все оглохли, весь мир сразу отошел куда-то далеко и никаких мыслей не было! Была только семга, пахнущая морем, еще почти сырая, упругая, сочащаяся жиром, только едва тронутая солью — нет, этот вкус я не могу вам описать. Я не могу вам описать этот вкус, я не в состоянии, это вы должны сами попробовать. Непременно попробуйте, а то так и умрете, не попробовав, и это, конечно, будет очень печально!

И тут мы услышали Чанга. Он лаял где-то в стороне от реки, в лесу. Таким я его еще никогда не слышал: хриплый, взволнованный

лай то и дело переходил на низкии вой и на визг.

— Кого-то он там разведал, — нахмурился дядя. — Не было бы беды!

Дядя стоял с кружкой чая в руке.

— Видать, хозяина встретил! — живо сказал Порфирий.

Какого хозяина? — спросил я. Медведя! — сказал дядя. — Ты побудь здесь, а мы сбегаем...

И я с вами! — заорал я в отчаянии. Тогда не отставать!

И мы побежали в сторону от реки, на голос.

— И не лезть у меня вперед! — крикнул дядя на бегу, перепрыгивая с камня на камень.

— Я и так сзади!

Я еле поспевал за дядей ц Порфирием.

Мы бегом спустились в распадок, где рос на черной земле иван-чай, миновали мертвую избушку и стали подниматься вверх по лесистому склону.

Чанг завыл совсем рядом, низким страшным голосом, от которого у меня сердце забилось, и тут я увидел их из-за кустов багульника— Чанга и медведя.

— Стой! — сказал дядя, вытаскивая из кармана наган. — Ко мне!

Чанг даже не оглянулся на дядю. Он лаял как очумелый, дрожа от ненависти и взрывая задними лапами мох. Медведь стоял перед ним на задних лапах, как на ногах, во весь свой рост — темно-бурый, с прилипшими к шерсти комьями земли на животе, лобастый и спокойный, а в' передних лапах он держал росшую перед ним березку, пригнув ее к земле, и отмахивался ею от Чанга. Он отмахивался ею от Чанга, как человек от назойливой мухи, даю вам честное слово!

— Доннерветтер! — звонко и весело крикнул дядя.

Медведь выпустил из лап березу, которая с шумом выпрямилась, и, подняв лапы кверху, шагнул вперед, как будто хотел схватить Чанга и задушить его в своих объятиях...

— Стреля-ай!—заорал я. — Стреляй в него!

— В него я не стреляю! — раздельно и тихо произнес дядя и, шагнув навстречу медведю, крикнул что-то низким гортанным голосом — я ничего не понял — и медведь сразу, как по команде, повернулся кругом, упал на четвереньки и затрусил в лес, а Чанг повернулся к дяде и подошел к нему, помахивая хвостом* виляя всем телом и качая головой.

В наступившей тишине было слышно, как медведь хрустел валежником, удаляясь в глубь леса. Да еще — как стучало мое сердце. Наверное, все слышали, как стучало мое сердце!

Продолжение следует