Костёр 1967-12, страница 25

Мы поднялись и сели передохнуть.

Дул ветер.

Глубоко внизу покачивался на волнах наш карбас со спущенным парусом, как в синем колодце. Тень от скалы лежала на воде длинным треугольником, и в основании этого треугольника—в воде под скалой — вспыхивало и сверкало темно-красным, как будто на дне что-то горело.

За краем тени поверхность моря все время меняла цвета, как вертящаяся плоскость калейдоскопа— появлялись и исчезали разноцветные полосы и многоугольники — синие, красные, желтые...

По сравнению с морем и небом, остров казался мрачным. Сразу за краем скалы, неизвестно как, росли вековые ели среди высоких причудливых камней, соперничая с ними в росте, росли густо-густо, почти вплотную, а между ними переплетались кусты можжевельника. Ветер глухо гудел в чаще, и верхушки елей покачивались.

И вдруг я услышал тихий перезвон колокольчика. Я не мог понять, где он звенит—-то он раздавался в чаще, то внизу под скалой.

Я вспомнил, что так же звенит колокольчик Порфириевой коровы, когда она бродит вокруг дома, пощипывая траву, или когда спит в сарае, вздыхая и ворочаясь — у коровы на шее висит колокольчик и всегда подрагивает и звенит, днем и ночыо.

—- Тут где-то корова, — сказал я. — Колокольчик...

— Это птица поет, — тихо сказал дедушка.

И колокольчик сразу зазвенел! Или это была флейта?

Мы теперь сидели спиной к морю.

Дедушка посмотрел в чащу, потом в небо,

где появились вытянутые розовые облака. Ветер шевелил белую бороду и волосы на голове деда.

Флейта заплакала совсем рядом.

— Пошли, — сказал дедушка.

Мы пошли в чащу и стали продираться сквозь заросли. Здесь было темно. На лицо садилась паутина, я вздрагивал и смахивал ее пальцами. И опять шел за дедушкой и Митей, проваливаясь в мох и разводя ветви руками.

Деревья гудели, и колокольчик позванивал, и пела флейта, как будто кто-то плакал, но легко и радостно.

Впереди забрезжило оранжевым, там угадывались переплетения ветвей и стволов, а в середине чернело что-то огромное и непонятное.

— Садись, — прошептал дедушка.

Я нащупал под собой камень и сел.

Флейта запела высоко-высоко, и темнота впереди зашевелилась, загораясь пламенем, обретая форму — и я увидел огромную птицу!

Я увидел, как темным золотом осветилось ее курносое женское лицо, зашевелились полуопущенные крылья и ярко вспыхнула над головой золотая корона...

— Птица Сирин! — заорал я. — Птица Сирин!

Я вскочил с места... И в то же мгновение вся чаща заполыхала, как огромный костер—• остров горел!—ослепительной паутиной зажглись ветви деревьев, столбом искр взметнулись в красном воздухе золотистые мошки, и опять все потухло — остались черные ветви на фоне заката и высокий оранжево-белесый камень, похожий на потухшую головешку...

ЧЕГО Г> ОН ЛСЯ НЕИСТРЕБИМЫЙ ЧЕЛОВЕК

Мы пришли с дядей на берег моря — проститься с полуночным солнцем. Потому что назавтра мы уезжали. В Москву. У дяди уже были в кармане билеты.

В доме Порфирия давно спали. Да и все вокруг спало. Даже громкоговоритель на станции. И Чанг спал возле наших ног, возле камня, на котором мы сидели.

Спали ветры — и Веток, и Полуношник, и Полудник—спали камни и песок под ними, и избы на песке спали, блестя глазами на Белое море, и море спало, и белыми челноками спали на воде чайки.

Приплюснутое овальное солнце лежало на море, как лебедь, спрятавший под крыло свою голову: розовый лебедь, заснувший на волнах!

Была глубокая белая ночь.

— Скоро солнце совсем уйдет, на всю зиму,— сказал дядя.—Видишь — оно уже краем заходит за горизонт...

— Неохота с ним расставаться, — сказал

— Хотя и в Москву хочется. Что-то там

я.

мама сейчас делает...

— Письмо у нее грустное, — сказал дядя. Она пишет, что v меня там какие-то слож-

' т/

ности...

У тебя? Какие? На работе. И вообще. Наверное, тебя опять куда-нибудь пошлют,— сказал я. — Воевать. Или строить.

— И вся-то наша жизнь есть борьба! улыбнулся дядя.

23