Костёр 1968-09, страница 63
правлялся вниз к сверкающей на солнце крошечной белой станции; бабушка же Эфимия садилась во дворе и глядела на дорогу. День-другой еще куда ни шло, но если и на третий день дедушка Тевдоре возвращался один, домик на опушке опять становился прежним: свинья визжала, куры кудахтали, цыплята пищали, во дворе ветерок перемешивал перья и сухие кукурузные листья. И даже молочная каша, эта любимая еда наших стариков, часто оставалась нетронутой. Надо сказать, что так обычно продолжалось недолго. В один из дней зеленый поезд привозил старикам внучат, криком предупреждая деда Тевдоре: «А ну-у, посторонись!..» И начинались веселые счастливые дни. Кудрявая Дареджан помогала бабушке по хозяйству — подметала полы, убирала в доме, сыпала курам зерно, и все это пританцовывая и напевая. А Автандил всюду бегал за дедушкой, дед в лес — и он туда же, дед на луг — и он за ним. Вместе с дедом трудился, вместе пот проливал и при этом каждую минуту просил: «Расскажи, дедушка, как ты в лесу медведя встретил?.. А как оленя от смерти спас?.. А что случилось, когда ты вАгзевани ходил?..» И дедушка Тевдоре, много видевший и хорошо рассказывающий человек, с важным видом начинал: «Э-э, сынок, это длинная история; это, если не присядем, не рассскажешь». Садился и каждое слово растягивал, смаковал, и получалось, будто такого медведя, какого он видел, по всей земле не сыскать, будто он не в соседнее Агзевани ходил, а был„ по меньшей мере, в Японии или Австралии. Автандил, затаив дыхание, слушал. Чаще всего они беседовали по вечерам, когда сидели на балконе и перебирали фасоль, горкой сваленную на циновку. Иногда случалось, что Автандил засыпал, а дедушка Тевдоре все рассказывал и рассказывал. — Так, мол, и так... Иду по лесу, а навстречу мне медведь... Такие вечера любили все — бабушка с дедушкой, и внучата. Но как я уже сказал, они бывали летом. А история, которую я сейчас расскажу, случилась зимой. Тогда дедушка Тевдоре и бабушка Эфимия жили одни. Высокая задумчивая гора предалась печальным мыслям. Дым из трубы маленького дома ровно поднимался вверх, вверх, и дом среди снежной долины казался спущенным на веревочке с неба. Вставали по утрам рано. Дедушка Тевдоре перемешивал свинье пойло, колол дрова. Бабушка Эфимия давала курам зерна. Потом затапливали очаг и присаживались к огню. За окнами кружился снег... В окна было видно, как медленно опускались большие легкие хлопья и, словно опустившись на этих хлопьях, дом заполняли неизъяснимые желания, мысли... Сидели наши старички и думали. Думали про себя, думали вслух, какая была Дареджан маленькая и какая будет на выданье, что мастерил Автандил позапрошлым летом и что будет делать, когда окончит институт... Иногда и побранятся. — У тебя, никак, совсем память отшибло,, старуха! — лопалось терпение у дедушки Тевдоре. — Это ты все забыл, ты, ты! — горячилась бабушка Эфимия. — Так-то ты помнишь, кто из них отколол ушко кувшина?! — Я-то помню, что Дареджан... — Не Дареджан, а Автандил! Это он такой неуклюжий. Моя Дареджан никогда не сделала бы этого! — А я говорю тебе — Дареджан! Нас с Ав-тандилом тогда не было дома, мы в овраге дерево рубили. Спорили они, спорили и успокаивались. 8 «Костер» № 9 57 |
