Костёр 1969-10, страница 22

Но его превосходительство в тот день не арестовали, и, наверное, напрасно, потому что к генералу пришел молоденький солдатик с холеными щеками и три часа просидел у него в кабинете.

Следующим утром, после молитвы в сверкающей позолоченными ризами образов домовой церкви, генерал обратился к своему помощнику, полковнику Якубинскому:

— Прошу сейчас ко мне, Лев Петрович. И вас, отец Иаков,— повернул он голову к священнику.

Больше приглашать было некого, ибо ротные командиры разбежались, эконом проживал в Петрограде, выколачивая из пока еще существующего ведомства военно-учебных заведений продовольствие для корпуса, а преподаватели изволили являться на занятия через три раза на четвертый. Даже денщик генерала подался «к товарищам», в полк.

В кабинете генерал стоя встретил отца Иакова и полковника.

— Господин полковник, — по-строевому обратился он к Якубинскому, и тот, сдвинув каблуки, опустил руки по швам. — Я слагаю с себя обязанности директора корпуса и передаю их вам.

Он протянул Якубинскому бумагу с приказом о своей отставке и о введении в должность следующего за ним по чину. Полковник прочитал приказ, вскинул глаза:

— Слушаюсс... А вы, гражданин генерал?

— Голос отечества зовет меня на юг! — выспренно ответил Сульменев.

«О, видимо, этот голос донес тот солдатик с холеными щеками», — подумал Лев Петрович Якубинский. Именно в этот момент он пришел к выводу: напрасно солдат, обмотанный пулеметной лентой, не арестовал генерала.

В глубине души полковник Якубинский сочувствовал тому, что Сульменев обозначал словом «хаос». Империя давно стала нежизнеспособной, это понимал каждый, кто хоть сколько-нибудь видел и думал. Недомыслие, граничащее с идиотизмом — наверху. Недоверие и ненависть к власти — внизу. Эти оскорбительные для российского подданного дворцовые дрязги. Страх и жестокость, кровь и голод, проигранная бездарным генералитетом война — полковник знал, во что это выливается, недаром он преподавал в корпусе историю. Свержение династии в феврале 1917 года не явилось для него неожиданностью. Скорее, неожиданным было, что после этого ничего, в сути, не переменилось. Тот же голод, на другом полюсе — та же роскошь, та же тупость правителей, жестокость и те же генера

лы, та же война «до победного конца» и те же поражения на фронтах. Изменилась форма: теперь солдат говорил ему «гражданин полковник» — однако с той же ненавистью, как прежде произносил «ваше высокоблагородие».

Якубинский понимал, что создавшееся положение неустойчиво и революция не сказала еще своего последнего слова.

В октябре, когда он привез кадет из летних лагерей, грянул новый взрыв. И этот взрыв был много страшнее гладенького февральского переворота. «Вот оно, последнее слово русской революции», — подумал Якубинский. Он верил в необходимость и правду революции и не имел никакого желания переходить на сторону ее врагов, хотя многие из тех, с кем он поддерживал близкие отношения, оказались именно на той стороне.

Приняв корпус и споров, наконец, с кителя погоны, Якубинский стал разыскивать власть. Надо кому-то подчиняться, надо получать указания, надо же, чтобы разъяснили, как теперь жить и для чего жить... Власть военная была отдалена и занята своими делами, домогаться ее было даже неблагоразумно. Городская дума еще действовала в Петергофе. Там от Якубин-ского с его кадетами отмахнулись. Чиновники отдавали все силы другому делу — саботировали революционные законы и декреты. Параллельно думе в городе существовала новая власть, Совет. Лев Петрович явился и туда, но в Совете эсеры грызлись с меньшевиками, помирившись, объединялись против большевиков, и вообще до несовершеннолетних мальчишек, которых нельзя использовать в политической свалке, никому не было дела. Когда круг замкнулся, полковник Якубинский перестал искать власть и по старинке занялся организацией учебного процесса, хоть и понимал, что учить кадет так, как учили раньше, теперь нельзя.

Преподаватели гимназического курса то появлялись, то пропадали, и только истовый отец. Иаков, которого кадеты привычно называли «ваше священство», без пропусков читал закон божий, а по утрам творил богослужение в. домовой церкви. Лев Петрович, потерявший веру в православного бога под Ляояном вместе с фунтом своего офицерского мяса, все же добросовестно выстаивал службы. Вера есть узда. Вера есть порядок. Блажен, кто верует.

К концу декабря из хаоса и буйства возникла некая твердь. Власть в Совете и в исполкоме взяли в свои крепкие руки большевики,, не очень скорбевшие о том, что остальные партии отказались с ними сотрудничать. Большевики тут же упразднили городскую думу к

18