Костёр 1969-10, страница 24
мы взяли власть, — голос ее опять зазвучал строго. — Кто «мы»?— попросил уточнить Лев Петрович. — Большевики, — сказала Юргенс. Якубинский опустил голову. — Я с трудом разбираюсь в тонкостях политики. Знаете, что мне кажется разумным... Пришлите, Ольга Евгеньевна, человека, которому я мог бы передать детей. А я уйду в строй. Война продолжается, конец ее не бли зок, и каждый солдат дорог России. Я еще пригожусь, — улыбнулся он. — Вы носили на мундире еще и университетский значок, — напомнила Юргенс.— И мне кажется разумным, чтобы вы остались при бывшем корпусе. Думаю, вы больше пригодитесь России как педагог, нежели в строю. А эта неразбериха с детьми долго не продлится. Дети— главное. Для них все делается. На днях я сообщу вам, что мы решили. Горе было горьким, беспросветным и унизительным. У входной двери висела железная, величиной с бочонок, кружка с надписью: «Пожертвуйте на приют сиротам войны». Под рождество и пасху директриса Анна Фоминишна вскрывала кружку, и тогда на длинном столе, за которым обедали семьдесят воспитанниц, появлялись на краткий миг сдобные булочки. Проходил праздник, и снова воспитанницы ели мутноватый суп и жидкую кашу, а с первого этажа, где была бакалейная лавка купца Бурова, проникал соблазнительный запах свеже-ьыпеченных пирожкоч. Из окон наблюдали внешний мир, где купец Буров принимал товар, бранил приказчиков, где плелся по пыльной Знаменской толстобрюхий городовой и счастливые собаки бегали, как им вздумается. А иногда лакированный экипаж проносился мимо окон, оставляя после себя облако пыли на улицах, а в сердце — непонятную печаль. За глухой дощатый забор воспитанницы выходили редко. Два раза в неделю посещали одну из двенадцати петергофских православных церквей, выстаивали службы, молились за батюшку-царя, приютившего бедных сироток. Про то, что отцы сироток погибли по воле царя на войне, говорить опасались. Безжалостные мальчишки оповещали улицу: — Приютских вывели!.. Один раз в неделю приютских выводили в баню, самую дешевую, при кладбище. Вот и все. Добрые воспитательницы читали вслух сочинения Лидии Чарской. Сиротки слушали про то, как живут девочки в благородных пансионах, как кушают пирожные, как приходят к ним на бал воспитанные мальчики. Вздыхали. А тут еще, будто из книжки Чарской, появилась в приюте Таня Михайлева, черноволосая, с большими голубыми глазами, взгляд которых жег, словно огнем. Лучшие порции достава- 2.лись Тане. Девочки угадывали ее желания. От стирки и грязных работ Таню избавили. Даже свою .тощую приютскую постельку она по утрам не застилала. Знала, что девочки сделают. И казалось, что так и жить им, до полного совершеннолетия, над лавкой купца Бурова, с королевой Таней, утешаясь булочкой на рождество и на пасху —но вдруг и неизвестно почему загрохотали под окнами события. Смело городового со Знаменской улицы. С Рубин-штейнского спуска повалили толпы людей. Они нескончаемо шли день и ночь, солдаты, матросы, штатские, шли два дня, три дня, а над толпой трепетали необычайные полотнища красного цвета, и красные факелы пылали рядом со знаменами в черной октябрьской ночи. Порой доносился звук выстрела. Воспитательницы, сами испуганные и сбитые с тол-• ку, отдирали девочек от окон и сгоняли в темные чуланы. Тихо-тихо ускользали девочки из чуланов и опять прилипали к окнам. Оттуда, с улицы проникли в приют весомые и пугающие слова: «Пролетарская революция». Непонятные слова пугали, но и радовали. В них было обещание перемен. Перемены начались с малого: их перестали водить в церковь, а старшим девочкам, учащимся в церковно-приходской школе, отменили урок закона божьего. Эти новшества казались жалкими по сравнению с тем, что творилось на улице. Сироты ждали какой-то громадной перемены в своей судьбе, после которой жизнь станет совсем иной, солнечной и прекрасной. Как же иначе? Революция — это для всех. Наступил новый, 1918 год — а у них все оставалось по-старому. Когда надежды на великую перемену судьбы стали таять, как таяли с с каждым днем обеденные порции, вьюжным 20 |
