Костёр 1976-06, страница 14

— Откуда, откуда, — ответила тетя Таня. — Хватит.

— Постойте! — закричала тетя Паня. — Я ведь видела. Вчера он лазил на крышу и крутился возле голубятни.

— Крутился?

— Крутился, крутился! Что-то вынюхивал около шкафов.

— Вынюхивал? — сказал Длинный. — Что же он вынюхивал? А ну пойдем поглядим на этого нюхаря.

— Валяйте, валяйте, — сказала тетя Таня. — Настала пора вывести кое-кого на чистую воду.

Длинный кивнул мне и решительно направился к третьему подъезду. Он явно торопился. Мне казалось, что нельзя так сразу в лоб браться за дело. Надо бы разузнать, разведать, что к чему, но Длинный уж вошел в подъезд и сразу стал рассматривать следы.

На каменных лестничных ступеньках за долгие годы накопилось так много следов, что ступеньки просели, протерлись, покривились под их тяжестью. Кроме следов, повсюду валялись улики: окурки, пробки, корки апельсина, старые трамвайные билеты. Но самые заметные следы были, конечно, на стене. Белые рожи и темные личности были нарисованы там мелом и углем, а надписи разукрасили стену до самого потолка.

Мы поднялись во второй этаж и остановились у двери, на которой были выведены цифры «29», и стали ее осматривать. Ничего, конечно, особенного мы заметить не могли. Дерматиновая обивка местами разорвалась, из дыр высовывалась пакля махорочного цвета. Рядом с дверью торчал из стены небольшой пропеллер, вокруг которого по бронзовой пластинке вилась надпись: «Прошу крутить».

Это и был звонок в квартиру. Под ним висела бумажная таблй^ка: «Николай Эхо. Звонить 1 раз».

— Только приехал, а уж табличку повесил, — пробурчал Длинный и уж хотел крутануть звонок, но вдруг отдернул руку. Я внимательно посмотрел на звонок, а надо было смотреть не на звонок, а на пол.

На полу, у самой двери, лежало голубиное перо.

СОН ЖИЛЬЦА

Жилец из двадцать девятой квартиры в этот момент прямо в брюках лежал на кровати. И спал, и ему снился удивительный сон.

Как будто он идет по переулку, а навстречу ему идет Райка Паукова и несет на животе целый ящик мороженого.

— Рая, я хочу мороженого, — говорит ей будто бы Жилец.

А Райка отвечает:

— Уважаемый Жилец, кушайте крем-бруле.

И вот он будто бы начинает есть крем-брюле,

а Райка говорит:

— Уважаемый Жилец, а кто вам готовит первое и второе?

А Жилец отвечает:

— Никто. Я — один на этом свете.

А Райка говорит:

— Да заходите же вы ко мне, у меня курица на газу.

А Жилец вроде мороженое слопал и говорит:

— Я только об этом и мечтаю.

И Райка Паукова только открыла рот, чтоб сказать Жильцу еще что-нибудь приятное, но тут он проснулся — за дверью кто-то сильно «прошу крутил».

Жилец поднялся, протер глаза боржомом, накинул пиджак и, приоткрыв парадную дверь, вздрогнул от удивления, но тут же улыбнулся и сказал;

— А, музыканты, прошу пожалуйста. Можете заходить.

— А чего нам заходить, — мрачно сказал Длинный. — Нам заходить нечего.

— Вот тебе раз, — сказал Жилец. — Да заходите же, раз пришли.

— А чего нам заходить, — повторил Длинный, проходя в комнату. — Нам заходить нечего.

— Вот видите, — сказал Жилец. — Живу монах монахом. Один как перст.

— Монахом? — спросил Длинный.

— Да, — подтвердил Жилец. — Монах монахом.

— Как же это?

— А так. Один в двухкомнатной квартире и во всем мире. Так что близкого существа не имею. А ты один живешь или нет?

— Я? — удивился Длинный.

— Ты, — подтвердил Жилец.

— Не один я. Вон Юрка — брат, да мама с папой.

— Ерунда все это, — оборвал его Жилец. — Мираж. На самом деле и ты один-одинешенек.

— Как это так! — вспыхнул Длинный. — У меня и мать, и отец, да в школе приятели, в голубином клубе, да вон Юрка-брат.

— И Юрка-брат, и мать, и отец, а все равно один ты на этом свете. Понимает ли тебя кто-нибудь?

— Да вон Юрка-то брат, — сказал Длинный, показывая на меня. — Юрка-то брат понимает. Чего ж ему не понять?

— До глубины души понимает он тебя, Юр-ка-то брат? — допытывался Жилец.

— А чего ж ему не понять? — удивлялся Длинный.

Я ему головой киваю: еще бы, дескать.

— Нет, милый, — сказал Жилец. — Не понимает он тебя, и никому тебя не понять — не только Юрке-брату.

Я и вправду ничего не понимал, а только глядел на Жильца.

Но тут Длинный, которого никто не понимает, прищурился, подошел вдруг поближе к Жильцу и сказал:

— Где монахи?

— Какие монахи?

12