Костёр 1976-08, страница 55

носилки с лежачими. Концерт открыл комиссар госпиталя, он сказал:

— Товарищи раненые бойцы и командиры! Сейчас перед вами выступят наши шефы, учащиеся школы номер два.

Все захлопали и заулыбались. Первым номером был наш литературно-музыкальный монтаж. Подошла моя очередь читать стихи, и я сказала свои четыре строчки, по-моему, хорошо и с выражением. Когда все пели «Широка страна моя родная» и «Священная война», я пела довольно тихо, не то чтоб уж совсем, но так, чтобы все время слышать голос стоящей рядом Майки Комиссаровой.

Монтаж кончался моей любимой песней «Я по свету немало хаживал». И тут, когда дошли до припева, я вдруг стала петь все громче, громче... Я видела ужас на лице Бориса Семеновича, я уже не слышала ничьих голосов, кроме собственного, но почему-то не могла остановиться. Мне, наоборот, казалось, что я пою очень хорошо, лучше всех, и, отвернувшись от Бориса Семеновича, я во весь голос допела песню до самого конца.

И вот начался спектакль «Юный Фриц». За длинным столом заседала экзаменационная комиссия. Члены комиссии, ребята из Кольки-ного класса, все были с усиками, как у Гитлера, в бумажных фуражках со свастикой, а один даже — в настоящей каске, которая была ему велика и закрывала все лицо до самого рта.

Ведущий — длинный Вовка Климов — громко объявил:

— Юный Фриц, любимец мамин, в класс пришел держать экзамен!

Тут на сцене появилась Колькина учительница Анна Ивановна в какой-то странной маленькой шляпке с пером. За ней, согнувшись, следовал Борис Семенович, время от времени приседая и кланяясь комиссии. Это были родители юного Фрица.

Потом раздался стук башмаков и на сцену «гусиным шагом» вышел Фриц.

Если бы Кольку сейчас увидела тетя Нюся, она бы не узнала своего сына: он надел на себя самую ненавистную свою одежду — короткие штаны с манжетами у колен — брюки-гольф, рубашку с отложным воротничком...

— Задают ему вопрос! — произнес ведущий.

Председатель сдвинул каску на затылок и

молча ткнул себя пальцем в нос, а сидящий с ним рядом помощник спросил с ужасным акцентом:

— Длья чего фажисту нозз?

Фриц на секунду замялся, и папа с мамой тотчас же принялись ему подсказывать. Папа, приложив руки ко рту рупором, что-то шептал, а мама то шумно сопела носом, то делала жест рукой, будто что-то пишет. Фриц мгновенно просветлел и выпалил:

— Чтоб вынюхивать измену и строчить на всех донос! Вот зачем фашисту нос!

Комиссия одобрительно закивала, и каска снова сползла с затылка председателя ему на лицо.

— Вопрошает жрец науки... — продолжал ведущий.

— Для чего фашисту руки? — визгливо прокричал толстый Сашка Миронов в огромных очках, — очевидно, главный фашистский ученый. На этот вопрос юный Фриц ответил без запинки:

— Чтоб держать топор и меч, чтобы красть, рубить и сечь!

Успешно ответил он также и на вопрос, «для чего фашисту ноги?», чеканной походкой прошелся вдоль стола, выговаривая в такт шагам:

— Чтобы топать по дороге, левой, правой— раз и два!

Тут поднялся председатель и тихим, ехидным голосом задал из-под каски самый главный, самый коварный вопрос:

— Для чего же... голова?

Фриц замер, разинув рот. Члены комиссии злорадно переглянулись. Убитые родители замерли — они тоже не знали ответа на этот вопрос. Наступила тягостная пауза. Колька топтался, беспомощно озираясь, и раненые в зале забеспокоились. Им стало жалко Кольку, — наверное, они подумали, что он забыл слова.

Доведя напряжение до предела, Фриц вдруг ударил себя пальцем по лбу и объявил торжественным голосом радиодиктора:

— Чтоб носить стальную каску! Или газовую маску! И не думать ни-че-го!

— Фюрер мыслит за него, — с молитвенным восторгом прошептала мама.

— Рада мама! Счастлив папа! — кричал ведущий, а родители Фрица обнимались и утирали слезы умиления.

— Фрица приняли! В гестапо! — хором сообщила комиссия.

Тут Колька выдал свой «коронный» номер: вскинул руку для приветствия и всем телом грохнулся об пол. Хохот в зале долго не утихал. Потом раздались аплодисменты.

Второе действие, кончавшееся для юного Фрица весьма печально — гибелью в снегах России, — тоже имело большой успех.

Сначала фашист прошелся по сцене с огромным полосатым мешком, откуда потом, причмокивая от удовольствия, вынимал и раскладывал на полу наворованные «трофеи»: «гамаши для мамаши», большой клетчатый платок и даже настоящий самовар, вызвавший почему-то громкий смех в зале. Но недолго радовался жадный Фриц. Русский Дед Мороз — Генка Кожанов, с длинной ватной бородой и деревянной лопатой встал над ним и произнес свой приговор фашисту.

Но вдруг, сказав все, что ему полагалось сказать по роли, он зачем-то подмигнул Кольке и громко спросил:

— Ну, что, съел, Фриц несчастный?

Этого не было в пьесе. Уж кто-кто, а я-то знала ее наизусть. Кожанов просто дразнил Кольку, я поняла это сразу. И ребята из Коль-киного класса тоже поняли. Генкин приятель Рыбин злорадно фыркнул, хлопнул в ладоши и противным голосом завопил прямо из зала:

55