Костёр 1977-05, страница 22

Шеренга белых приближалась. Они теперь не стреляли. В окно Таня различала их лица.

И тут из тамбура заговорил «максим».

— Та-та-та-та, — Савицкий боком лежал на полу и нажимал гашетку.

— Бейте их, доктор! Бейте, миленький! За Мурашова! За наших! — приговаривала Таня.

Паровоз неожиданно дернул состав, покачал, точно был не уверен в своих силах. Пошел вперед.

Пули ударялись о стену тамбура. Свистели над Савицким и Таней. Она лежала ничком.

Выстрелы прекратились.

Таня приподнялась. Прикоснулась к Савицкому. Он застонал.

Таня бросилась по проходу, но не добежала до купе, где лежал Семашко, метнулась назад, расплакалась.

— Что же мне делать? Я не знаю, что делать?..

И, словно подсказывая ей, Савицкий едва слышно произнес:

— Воды... Воды...

Семашко попытался сесть. Сил не было. Он с трудом поднимал даже руку.

— Я обязан себя заставить, — сказал он вслух. — Я должен быть сильнее болезни.

Выстрелы звучали чаще. Звенели вагонные стекла. Семашко понимал: это засада, белые окружили поезд.

Он все же поднялся. Стоял босыми ногами на холодном полу, рукавом вытирая потное лицо.

«Что же там происходит?» Прислушался. Голос Савицкого был рядом.

Ему нравился этот доктор. Резкий. С норовом.

Семашко вытянул руки, схватился за дверь. Только не падать. Ах, как худо слушаются ноги. Свинец налит в них.

Дверь не открыть. Ее будто забили. Он схватился за ручку и все тянул на себя — дверь так и не поддавалась.

Пришлось передохнуть.

Близко заговорил пулемет.

Белые?!

Нет, стреляли из тамбура. Значит, Мурашов или Савицкий. Или Таня.

Состав неожиданно качнуло, поезд пошел вперед. Выстрелы прекратились.

Семашко все же открыл дверь. Переступил порог. Огляделся.

Светило солнце. Стоял мирный день.

Потом он увидел неподвижное тело Мурашова, а дальше в дверях Таню. Она стояла спиной к нему. У пулемета лежал Савицкий.

Таня оглянулась. Слезы стояли в ее гЛазах.

— Вам нельзя! Зачем вы, товарищ нарком?

«Встал, значит, мог, — сказал сам себе Семашко. — Теперь мы должны спасать человека...»

20

Он приказал разорвать гимнастерку Савицкого, сел рядом с ним на пол.

— Пуля прошла под ключицей, — сказал он Тане. — Сердце близко. Нужно оперировать. Через полчаса станет поздно.

— В поезде некому...

— А мы? — спокойно сказал Семашко, — Вы и я, нас двое.

— Но я...

— Вы медик, — сказал Семашко сухо. — И сделаете все, что нужно.

Савицкий хрипло дышал.

«Нет, — думал Семашко. — Мне не удержать в руке скальпель. Я не имею права рассчитывать на свои силы».

Сердце бешено колотилось. Капли холодного пота текли по лицу.

— Ждать нельзя, — сказал он Тане. — У нас остались минуты.

— Но вы... так слабы...

— Да, — кивнул Семашко. — Я не смогу. Будете вы, Таня...

Она удивленно глядела на него, ужас застыл в ее взгляде.

— Другого пути нет, — повторил ей Семашко.—Я буду рядом. Берите скальпель.

Поезд качало. Семашко слышал, как звякнул шприц, падая в стерилизатор. Как вздыхает тяжело Таня. Главное перевязать сосуд. Остальное в госпитале.

«Молодец, — думал Семашко. — Она перестала волноваться. У этой девочки золотые руки».

Он сказал вслух:

— Из вас выйдет прекрасный хирург, Таня. Закончится война, пойдете учиться.

Она подвела под сосуд нитку. Он ждал, когда перевяжет. Считал про себя. Как долго!

Самому требовались для такого секунды.

Танины руки словно бы стерлись, казались белым пятном. Он перестал ее видеть.

— Товарищ нарком, перевязала.

Он вздохнул. Кружилась голова. Только бы не упасть.

— Товарищ нарком, что с вами?!

Голос был далекий-далекий.

Силы оставляли Семашко, он терял сознание...

САМЫЙ ПЕЧАЛЬНЫЙ ДЕНЬ

Траурная музыка не кончалась, как не кончался людской поток в Колонном зале.

Сменялись почетные караулы: народные комиссары и командармы, большевики-под-полыцики, товарищи по партии, рабочие и крестьяне.

Люди, которых считали железными, прошедшие пытки и каторги, плакали.

Умер Ленин! Сколько связано у каждого с Ильичем — вся жизнь!