Костёр 1983-01, страница 19

— Боюсь я.

— Тогда замерзай...

— Ругать будут.

— Пускай. Поругают-то один раз. Стерпим.

Она ничего не ответила, только зябко повела

плечами.

Я вышел из класса. Кладовка оказалась не запертой.

Вернулся я с топором. Ковырнул фрамугу. Окно подалось с треском.

Бросил сумку с учебниками в снег.

— Чего сидишь?! Пошли.

— А что скажем, когда спросят — почему ушли?

— Скажем, не дождались. А уроки дома вызубрим. Завтра-то воскресенье.

Я поддерживал Машу за посиневшие ледяные руки и торопил:

— Чего ты там, копуша! Держу же!..

Случай этот мы скоро забыли. Маша по-прежнему называла меня «ежом», вкладывая в прозвище всю свою жгучую неприязнь. Все так же презрительно фыркала, морщилась, когда я обращался к ней. Правда, язык мы уже не показывали. Подросли, что ли?.. К тому же я как-то перестал ее замечать, хватало ребят-приятелей. Есть в классе такая Антонова, ну и есть. Бог с ней. И так до самого конца учебного года.

Но вот пошли мы с ней в шестой. Я стал жить в общежитии школы. Оно размещалось в доме бывшего купца, просторном и гулком, с шумно скрипевшими половицами. К себе в деревню ходил только по воскресеньям — помочь по дому да запастись продуктами на неделю.

Где-то в середине сентября случилось нам с ребятами переезжать озеро на осиновой долбленке. Была с нами и Маша. До берега оставались какие-то метры. Кто-то из ребят поднялся, прыгнул, чтобы принять лодку, но оступился и упал в воду. Лодка дернулась назад и опрокинулась. Мы пятеро барахтались в ледяной воде.

Маша оказалась рядом со мной. Захлебываясь, неумело молотя руками по воде, она даже не пикнула. «Ну, вредная!..» — мелькнуло у меня в голове, когда я схватил ее за косы и потянул к берегу.

— Беги домой, — сказал я, помогая ей выбраться на берег.

— А сумка с кни-ни-ниигами, — зубы ее стучали, я едва понял.

— Тьфу! Чуть не утонули, а она про книги!..

Я снова полез в воду. Только взглянул с завистью вслед ребятам, побежавшим отжимать одежду в кусты.

Зато как же я обрадовался, когда углядел в воде ее красный портфель. Забыл и про холодную купель, и про то, что где-то на дне осталась моя торба с недельными запасами продуктов.

Выбираюсь на берег, смотрю: Маша. Мокрая, согнулась в три погибели, трясется от холода.

— Да ты что?! Оглохла, что ли?!.. — закричал я. — Дуй домой!

Она испуганно посмотрела на меня. Я бы, наверное, крикнул еще раз, только бы снова увидеть в ее глазах этот испуг.

Она побежала. Я вспомнил, что ее портфель остался у меня в руках, и припустил следом.

Как мы добежали до Озровичей, до ее дома, не помню.

— Господи! — всплеснула руками Машина мать. — Где же это вас так угораздило?..

Она хмуро взглянула на меня, словно во всем виноват был я.

— Вот... Машины книги... Их п-просушить только... — я развернулся, но на последней ступеньке крыльца был схвачен за ворот. Мать воткнула меня в дом.

Очнулся я на теплой печи. В чьей-то чужой, большой для меня одежде. Рядом сидела переодетая Маша. Глаза ее насмешливо искрились, словно только что раздалось: «Антонова, Федоров, встаньте!»

— Грейтесь, мои дорогие, грейтесь, — уже совсем другим, успокоенно-певучим голосом говорила тетя Настя, подавая нам теплые калитки с горячим молоком в больших алюминиевых кружках.

Я жадно кусал мягкие калитки и был готов снова хоть сейчас в студеную воду.

Провожая меня, тетя Настя сказала:

— Так ты, зятюшко, теперь захаживай к нам почаще.

От этого «зятюшко» я сыпанул с крыльца, как ужаленный крапивой. И уже не скоро вспомнил дорогу к Машиному дому. Зато Маша с тех пор не называла меня «ежом». Редко «ежиком»...

С тех пор я стал лучше учиться. Бывало, и ночь просижу над книжкой. В школу норовил прийти пораньше. Вдруг Маше надо будет в чем-то помочь? Правда, я знал, что она не попросит. А сам я вряд ли осмелился бы предложить.

Раньше того за мной не водилось, а тут стал заглядываться в зеркало. Торчащие, непослушные волосы раздражали меня. Я пытался с ними что-нибудь сделать, как-то пригладить. Даже несколько раз принимался стричь. Но не было с ними сладу — выходило еще хуже. «И нечего обижаться на «ежа», — думал я, глядя в зеркало.

Первым, кто заметил странные для меня самого перемены, была Шура Громова. Тоже моя одноклассница, тоненькая, со смуглым скуластым лицом, ростом выше меня на целую голову.

В праздник Октября, после торжественного концерта, начались игры. Играли в «ручеек». Я с бьющимся сердцем, не смея себе в этом сознаться, ждал, когда меня выберет Маша. Но она будто не замечала меня. Болтала, смеялась с девчонками. А когда поворачивала голову в мою сторону, то рассеянно хмурилась и смотрела куда-то мимо.

Вдруг горячая сухая ладошка крепко схватила меня за руку. Это была Шура. Я покраснел, но пошел за ней. Мне стало стыдно. Я вспомнил, как несколько дней тому назад мы играли во дворе общежития в прятки. Дальний конец двора был завален колхозными снопами ржаной соломы. Когда водить выпало Маше, я спрятался, прикрывшись снопом соломы. Найти меня было легче легкого. И только я затих, как кто-то навалился сзади, закрыл лицо руками.

14