Костёр 1983-06, страница 36

От стекла в ладонь врастал холод.

•— Эй, Колосок, куда! Ко-ло-сов!

Неловко махнул рукой и помчался дальше, туда, где двор размыкается пустырем...

В его руке — круглый радужный город.

Горячая духота тонко звенела.

Колосок поймал двух стрекоз, сцепившихся прямо перед ним в воздухе. Одна улетела, другая застыла между пальцев. Он поднес к ней свое увеличительное стекло.

Крыло, прозрачное и радужное, было недвижным, словно погруженным в воду. Там разветвлялись светящиеся жилы. Это крыло, значит, устроено, как лист! А еще в камне бывают жилы — все так сплелось меж собою тайным сходством, и у человека под кожей синяя веточка, вот, на руке... На самом деле все не такое, как мы видим, совсем не такое, думал мальчик, почему же так много утаено от меня, от нас?! Стекло поймало цветок, и мальчик словно нырнул вглубь цветка, приник к его сердцевине, огромной, будто замшелый валун.

Глубоко в груди билась бабочка. Из руки, разветвляясь синим в синеву, прорастала ветка. И все его тело струилось и колыхалось в знойном воздухе, теряя очертания.

И тут же увидел себя со страшной высоты маленьким, сплюснутым, едва различимым посреди выпуклого, окруженного радугой пустыря...

Стрекоза изогнулась в руке. Отвлекла. Ее зеленые замшевые глаза — как они видят? И вот чудится, он видит мир изнутри стрекозы, мир смешной и страшный, не преображенный человеческим зрением. Разноцветные существа, пляшущие, летящие и ползущие, сталкивающиеся и опрокидывающиеся, как автомобили; перекусывающие друг друга пополам; вереницей проглотившие друг друга, словно складные стаканчики...

Вспомнился учитель биологии. Любимый его учитель, насмешливый, в черной косоворотке, борода седым взрывом клубящаяся, блеск указки в огромной корявой крестьянской руке — самый старый в их школе учитель.

— Вы любите масло?

— Да-а...

— А корову?

Так начиналось когда-то их знакомство.

Это биолог сказал, что если в чашку с водой положить сено, через три дня там заведутся инфузории, тысячи! И заживут в чашке...

— А вдруг бы они узнали, что они в чашке?

— Исключено, друг мой, ведь для этого нужно

себя со стороны видеть! И родина только у человека бывает!" А у живности среда обитания. Так же и любовь только у человека, а у живности слепое влечение. Вопросы же у тебя, друг мой, не по возрасту... Что я на сегодня-то задавал?

Биолог не любил схем, как, например, физик. Объясняя схему цветка, так колол ее указкой, словно хотел убить, и частенько надорванная, с прибитой внизу реечкой таблица, падала с нарастающим шумом, и судорожно сворачивалась

I

на полу в трубочку, открывая за собой другую таблицу, со схемой опыления или кровеносной системой человека, или мозгом в разрезе...

Таблицы висели одна за другой. Самой дальней была темная, засаленная таблица с динозаврами, они стояли среди сумрачной равнины, прижав слабые ручки к груди, и самодовольно улыбались, не замечая первого млекопитающего, отмеченного красным кружком. Крысенка, что ли.

Иногда все таблицы падали одна за другой, открывая пустую доску.

— А вот это, друзья мои, уже грустно, — говорил биолог, указывая на пустую доску.

В кабинете биологии прямо на учительском столе стоял аквариум, и здесь Колосок всегда норовил занять первое место.

Положив голову на руки, он слушал голос учителя и смотрел в аквариум. Рыб там не было. Там жил одинокий тритон. Сидел, раст^пырясь, на пушистом дне. Предшественник динозавров. Вдруг, подернув хвостом, медленно всплывал головою, оставляя внизу лишь завиток дыма, и утыкался носом в непроницаемо зеркальный потолок; внезапно раздвоившись, чуть прогибал дрогнувшую гладь, протыкал головой мнимую ее непроницаемость, и, слегка вздувшись, устремлялся вниз, роняя вверх зеркальный пузырь, и снова цепенел.

— Вот и думай, друг мой, — сказал как-то биолог, проследив взгляд Колоска и улыбнувшись, — какая жизнь бывает!

Еще там жила, словно проясняя эту мысль, улитка в колпачке гнома. Она ползала по мутным стенам, проедая призрачные дорожки. Она напоминала присосавшийся к стеклу самостоятельный ротик, силящийся что-то сказать.

— Высший учитель — Природа, а я только переводчик!— любил говорить биолог.

В пионерлагерь! В пионерлагерь!

Брусчатка лоснится после дождя, мокрый автобус отражается в ней свежим блеском.

Колосок в тесном костюме, в больших рыжих сандалиях. В одной руке чемодан, в другой крепко зажато стеклышко.

— Интересно, далеко этот лагерь?!

Мама хочет поцеловать его, но он увертывается.

— Смотри там! — говорит отец.

В автобусе душно, пахнет резиной. Ребята теснятся, напирают, сталкиваются чемоданами, высматривая себе места.

Кто-то толкает в плечо, но Колосок не оборачивается.

Припав к окну, он смотрит на родителей сквозь увеличительное стекло. Но вот махнул им — двум, тонущим в радуге, — автобус тронулся.

Отвернувшись от окна, покосился на соседа.

— Попугай его зовут! — сказали сзади сквозь сдавленное хихиканье. Сосед, не оборачиваясь, побагровел. Сзади сидели девочки.

— А меня Колосов! — быстро сказал Колосок, оборачиваясь.

Две матрешки.

33